Cool Folders ® :: Дневники

"Преображенское кладбище расположено
по Николаевской железной дороге, на десятой
версте от Санкт-Петербурга. Разделяется на
православное, других христианских вероисповеданий,
еврейское и караимское".
Из справочника "Петербургский некрополь". СПб, 1912г.

   Много раз бывая на еврейском кладбище, я случайно набрел на это надгробье. Слова на небольшой плите из белого мрамора: "Моисей Львович Маймон. Академик живописи. 1860-1924" остановили мое внимание. И неподводящая память детских лет подсказала: так ведь это же фамилия художника, чья картина "Марраны" висела в нашем доме, в простенке между окон, прямо под старинными часами.
   ...Мне повезло: мой первый учитель школьный истории не только сам был беззаветно влюблен в свой предмет, но и сумел передать эту любовь нам, пятиклассникам. А потом, через много лет, появился в моей жизни Матвей Ефремович Баланевский - дядя Мотя. Именно ему я в большой мере обязан своим осознанным интересом к истории еврейства, особенно - российского.
   Это был старый холостяк, великий книгочей и обладатель обширнейшей библиотеки. Можно смело утверждать, что он собирал ее всю свою сознательную жизнь. Существовала даже шутливая семейная легенда, согласно которой дядя Мотя не женился потому, что опоздал на собственную свадьбу, задержавшись на знаменитом книжном развале на Невском, напротив Гостиного двора. Даже в самые страшные месяцы ленинградской блокады ему удалось сберечь наиболее ценную часть своей библиотеки, что представлялось в тех условиях делом почти невероятным. Именно от дяди Моти я услышал впервые имена Ахад Ха-Ама и Дубнова, Бялика и Жаботинского. В его собрании имелись, кроме всего прочего, такие издания российской еврейской периодики, которые давно уже стали предметом вожделенных мечтаний самых именитых питерских букинистов.
   ...Возвратившись с кладбища, я вечером того же дня поехал к дяде Моте. На мой вопрос, есть ли у него какая-то литература о Моисее Маймоне, он молча снял с полки десятый том Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, раскрыл его на нужной странице - и я снова, через два с лишним десятка лет, увидел репродукцию той самой картины, что висела в нашем доме. Затем дядя Мотя открыл в том же томе статью о марранах, сунув меж страниц свою любимую узорчатую закладку. Наконец, рядом с энциклопедией лег на стол журнал "Еврейская летопись", выходивший в Петрограде в 1923-1924 годах - в нем был опубликован очерк самого Моисея Львовича Маймона "История одной картины".
   Издание этого у меня, естественно, нет., я восстанавливаю его название и выходные данные по прекрасной книге М.Бейзера "Евреи в Петербурге", вышедшей в Израиле несколько лет назад. Оттуда же взят и предлагаемый вниманию читателей небольшой отрывок:

На полотне изображен дом богатых марранов в Испании конца XV века. (Марраны - евреи, вынужденные во имя спасения жизни принять христианство, но продолжавшие тайно исповедовать веру отцов. - Б.Ч.) Семья собралась на пасхальный седер. Во главе стола - седой старик с волевым лицом в белом одеянии. В этот момент в комнату врываются стражники и инквизиция. Несчастных евреев ожидает теперь только одно: смерть на костре.

В очерке "История одной картины" художник повествует о том, как вынужден был прервать работу над полотном, потому что ему никак не удавалось найти подходящего натурщика для центрального персонажа картины - главы семьи, ведущего тайный пасхальный седер. Но однажды Маймон, приглашенный на светский прием, увидел в зале знаменитого генерала от артиллерии Арнольди - участника нескольких войн, кавалера многих боевых наград. Художник представился генералу и пригласил его к себе в студию.Побывав у Маймона, Арнольди, после некоторого раздумья, согласился ему позировать.
Старый воин очень заинтересовался сюжетом будущей картины, много и подробно расспрашивал о событиях в Испании, о трагической участи тамошней еврейской общины. И когда закончился последний сеанс, старик объяснил академику, почему принял его приглашение. Боевой русский генерал происходил, оказывается, из местечковой еврейской семьи. Мальчиком он был отдан в кантонисты и там крещен. "Я потому согласился вам помочь, - признался Арнольди, - что вы угадали во мне еврейскую душу, которую я ношу уже восьмой десяток лет, хотя и вместе с крестом на шее".

    Самое примечательное надгробье на еврейском кладбище - это, вне всякого сомнения, памятник на могиле скульптора Марка (Мордехая) Антокольского. Помню, в библиотеке дяди Моти была великолепно изданная еще до революции монография о ваятеле, чьи работы навсегда вошли в историю русского монументального искусства. Перечислять их нет надобности - они хорошо известны.
   А что известно меньше? Да очень многое.
   На похоронах Антокольского выступил Илья Ефимович Репин - оказывается, они были друзьями юности.
   Антокольский вывез из Вильно и взял под свою опеку одиннадцатилетнего Илюшу Гинцбурга (1859 - 1939), ставшего впоследствии выдающимся ваятелем. Это он вылепил посмертную маску своего учителя.
   В России Антокольский был увенчан званием академика, а во Франции удостоился высокого титула кавалера, а затем и командора ордена Почетного Легиона.
   Ко всему прочему, он до последнего своего вздоха оставался глубоко верующим человеком. Ни уговоры друзей в молодости, ни угрозы сиятельных антисемитов в зрелые годы - ничто не могло заставить его отречься от веры своих отцов.
   Парадокс: современник скульптора, известный золотопромышленник и меценат Гораций Гинцбург, всегда декларирующий словом и делом свою приверженность к еврейству, умер в Санкт-Петербурге, но похоронить себя завещал в Париже. А Марк Антокольский, ухавший на лечение в Германию и скончавшийся там, был, согласно его последней воле, перевезен в Санкт-Петербург и Нашел свое последнее земное пристанище на еврейском кладбище, среди соплеменников и единоверцев.
   На пилонах надгробья - две надписи: "Да будет его сила вознесена Богом. Царство ему небесное" и "Да будет его благое дело существовать вечно. Да будет его память благословенна".
   Добавить к этому нечего.

   Массивная чугунная ограда. За ней - большой, со скошенной поверхностью, прямоугольный гранитный монумент. Ни надписи, ни дат.
   Как пишет М.Бейзер, по поводу этого гранитного монолита существуют два предания.
   Если верить первому, здесь вообще никто не похоронен: плита установлена в память о Горации Гинцбурге. И поскольку, по еврейской традиции, камень с надписью может быть установлен лишь на могиле, а барон-меценат похоронен, как известно, в Париже, плиту оставили безымянной.
   По второму преданию (многие считают его более достоверным), "под камнем сим вкушает мир" сын Гинцбурга Давид Горациевич - тоже меценат, писатель и востоковед, европейски образованный человек, переживший своего отца всего на год. Перед смертью он будто бы сказал: "Не надо никаких надписей. Пусть люди помнят меня по моим делам".
   Эти сведения, повторю еще раз, взяты мной из книги М.Бейзера.
   А вот какую историю, связанную с именем отца и сына Гинцбургов рассказал мне дядя Мотя.
   Петербургская хоральная синагога, одно из красивейших культовых зданий города, строилась на средства и под наблюдением сначала Гинцбурга-отца, потом Гинцбурга-сына. Когда постройка была завершена, сюда однажды приехал, по настоятельному приглашению своего постоянного секретаря и импрессарио Исая Дворищина, Федор Иванович Шаляпин. В присутствии членов правления еврейской религиозной общины Петербурга он опробовал акустику главного зала синагоги и пришел в полный восторг.

   В каких-нибудь ста метрах от кладбищенской синагоги, у одной из боковых аллей, стоит грубо отесанный камень из желтоватого известняка. Многие останавливаются здесь, вчитываясь в полустертые и кем-то не очень аккуратно подновленные строки: "Здесь покоится прах фельдфебеля Кавалергардского ее Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полка Абеля Ароновича Ашанского. Вступил на службу 11-го января 1846 года". Известно, что умер он в 1899 году и 74 лет жизни 53 провел на военной службе.
   Не стану пересказывать историю жизни этого человека - она достаточно подробно изложена в известной книге графа А.А.Игнатьева "Пятьдесят лет в строю". Расскажу лишь об одном эпизоде.
   Когда Ашанского хоронили, гроб с его телом от кладбищенских ворот и до могилы несли на своих плечах люди с высокими дворянскими титулами, в генеральских погонах - бывшие командиры кавалергардского полка. Именно так, по полковой традиции, хоронили кавалергарда - будь он хоть князь, чей род восходил чуть ли не к Рюриковичам, хоть безвестный фельдфебель-сверхсрочник, рожденный в одном из нищих еврейских местечек.
   На кладбище, у свежей могилы, молодой офицер Алексей Игнатьев с удивлением увидел, что проститься с покойным пришли и многие представители еврейской знати Петербурга, и простые ремесленники. Только тут однополчане Александра Ивановича (так они привыкли называть Ашанского) узнали, что старик-фельдфебель, давно уже ставший как бы непременным атрибутом полкового быта, долгие годы был почетным членом правления столичной еврейской религиозной общины.
   Помня, однажды я застал у этой могилы небольшую группу людей, внимательно слушавших немолодого бородатого человека. Он рассказывал об Ашанском - подробно, приводя примеры из книги Игнатьева, и чувствовалось, что ему самому собственный его рассказ очень нравится.
   И впрямь говорил он хорошо - но самого главного все-таки не сказал: о том, что Абель Аронович Ашанский, сверх всякой меры хлебнувший царской солдатчины, ушел из жизни, ни в чем не поступившись своим еврейским первородством.

   На одной из аллей, уходящих вправо от кладбищенской синагоги, меня нагнал седой моложавый мужчина. Он искал мастерскую, где делают надгробья. Я взялся проводить его - нам было по пути.
   Мой новый знакомый ("Семен", - представился он)оказался человеком разговорчивым. Не успели мы пройти и пару сотен шагов, а я уже знал, что он инженер, живет на Урале и в Ленинград приехал в длительную командировку. Родом он из украинского местечка, там немцы расстреляли его отца, мать и двух сестер. Единственная его родственница, тетка по отцовской линии, почти всю жизнь прожившая в Ленинграде, умерла несколько лет назад и похоронена здесь, на еврейском кладбище. Теперь он хочет поставить на ее могиле вместо стандартной бетонной плиты гранитное надгробье, чтобы на нем, рядом с именем покойной тетки выбить имена расстрелянных.
   - И еще одного человека, - добавил мой собеседник.
   Он извлек из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул мне. Я увидел несколько отпечатанных на машинке фамилий, имен и отчеств. Против четырех из пяти была проставлена одна и та же дата смерти - день гибели родителей и сестер. Последним, шестым, в этом скорбном списке стояло только имя - Хацкель. Ни фамилии, ни года рождения. Дата смерти - та же.
   Не ожидая моего вопроса, Семен сказал:
   - Этот человек спас мне жизнь. А фамилии его я не знаю, для меня он всегда был дядя Хацкель. В декабре 41-го было мне всего 10 лет, и все, что я знаю о нем, известно мне со слов родителей.
   ...Отец Хацкеля был слесарь, мать - прачка. Умерли они в один год от скоротечной чахотки. Вскоре их единственный сын-подросток исчез из местечка. Случилось это вскоре после начала первой мировой. Вернулся он лет через десять. Правая нога, ампутированная по щиколотку и согнутая в колене, лежала на тряпичном углублении деревянного протеза. На груди - нательный крестик. Хацкель ни от кого его специально не прятал, но и напоказ не выставлял.
   Люди рассказывали, что, сбежав из местечка, мальчишка оказался в прифронтовой полосе и там попал под обстрел. В полевом лазарете у него отняли ступню, подлечили, дали костыли и направили в приют. Он снова сбежал, долго бродяжил. Голодного, в тифу, его подобрал сельский священник. Жил он в маленькой деревушке вдвоем с женой - детей не нажили. Люди они были добрые, жалостливые, к приемышу отнеслись, как к родному сыну. Уговорили креститься. Через несколько лет ушел и от низ - потянуло в родные края.
   По поводу креста Хацкель сказал синагогальному старосте:
   - Он мне не мешает. А в бога я не верю - ни в того, ни в другого.
   Вернувшись, он привел в порядок стоявший на отшибе родительский домишко с заколоченными закрытыми ставнями и тяжелым замком на дверях - отец когда-то сам смастерил его. Хацкель достал из тайника в чулане отцовский инструмент, наладил его - и через несколько дней открыл мастерскую.
   Был Хацкель неразговорчив, на вопросы отвечал коротко.Несколько минут молча крутил в руках принесенную вещь, называл цену, время, когда работа будет готова, - и опять углублялся в себя. Жил бобылем.
   Сеня часто бывал у него. Иногда за несколько часов - а мальчик подолгу просиживал у слесаря, наблюдая за его работой, Хацкель не произносил ни слова. Или вдруг спрашивал:
   - Ну, как дела в школе?
   - Учусь, - отвечал Сеня.
   - Это хорошо, - говорил Хацкель.
   Вот и весь разговор.
   ...Началась война. Через несколько недель в местечко вошли немцы. Осенью они согнали евреев в гетто. Хацкеля не потревожили. Вроде начальник местной полиции приказал: "Выкреста не трогать. Нехай живет, как жил".
   И все-таки Сеня по-прежнему появлялся в домике на окраине. Однажды, глухим темным вечером, он пришел к Хацкелю, сел на любимое место у верстака и вытащил из-за пазухи небольшой предмет, завернутый в обрывок солдатской обмотки. Хацкель развернул тряпицу - на ладони лежал слегка заржавевший наган с полным барабаном.
   - Где взял? - спросил Хацкель.
   - Нашел в лесу, - ответил Сеня.
   - Кто-нибудь видел?
   - Нет.
   - Вот и помалкивай...
   Сырым декабрьским утром евреев согнали на площадь. Их выстроили в несколько рядов - мужчин отдельно от женщин и детей. Полица шли вдоль рядов с подносами в руках, приказывая складывать на них кольца, сережки, браслеты. Многие уже поняли, что последует за этим. Люди плакали кричали, началась суматоха. Сене удалось ускользнуть незамеченным. Он спрятался в развалинах сгоревшего Дома культуры, видел, как людей, и среди них его родителей и сестер, погнали в сторону близкой речки, возле которой в первые дни войны был вырыт глубокий противотанковый ров. Потом снова услышал плач, крики, проклятья - и выстрелы, выстрелы...
   Когда стемнело, он выбрался из укрытия. Огляделся вокруг - бежать некуда. И тут его осенило.
   Хацкель ни о чем не спрашивал. Открыл дверь чулана, втолкнул туда мальчика, сунул ему в руку ломоть хлеба и сказал:
   - Сиди тихо. Что-нибудь придумаем.
   Он не знает, сколько времени прошло, - услышал только, что в дом вломились чужие. Судя по голосам, их было трое.
   - Ну, выкрест, - сказал один, - говори, где жиденка прячешь.
   - Я никого не прячу. - Голос Хацкеля, как всегда, был тих и ровен.
   - Брешешь! - крикнул второй. - Люди видели, как пацан входил в твою хату.
   - Найдем - обоих повесим... - зловеще пообещал третий.
   Его голос, тонкий и хриплый, Сеня узнал сразу - это был их сосед, вернувшийся из заключения незадолго до начала войны. В местечке говорили, что он был осужден за кражу скота.
   Мальчик забился в дальний угол чулана, весь сжался. И вдруг услышал подряд три выстрела. Дверь распахнулась - на пороге стоял Хацкель с высоко поднятой лампой. Три полицая валялись на полу в луже крови.
   Хацкель, стуча деревяшкой, обошел мертвецов и спокойно произнес:
   - Возьми на полке буханку хлеба - и огородами в лес. Там партизаны. Быстро, Семен, быстро!
   - А как же вы, дядя Хацкель? - спросил Сеня.
   Хацкель поглядел на наган - и впервые мальчик увидел на его лице тень улыбки.
   - Мне бежать не с руки, - сказал он. - На костылях далеко не уйдешь. Да и незачем. Я больше не выкрест, я возвращаюсь к своим братьям. А ты беги!
   Он снял с шеи крестик и аккуратно положил его на стол.
   Сеня не успел отойти далеко от дома, когда внутри хлопнул выстрел...
   В старину говорили: "И приложился к народу своему".

(Опубликовано в приложении "Пятница" газеты "Новости недели" 8 февраля 1996 года)