Cool Folders ® :: Дневники

Имя:	Б.Черняков
Пол:	мужской
Дата рождения:	29-авг-1928
Место жительства:

Записи: 1-10 11-16

...Всегда живет и будет жить

Б.Черняков

Дата : 11-03-15, Срд, 16:27:00

1. =====================================
      Это из армейских воспоминаний.
    Служил в нашей части прелюбопытный человек – заместитель командира полка по тылу подполковник Райхельсон. Войну он начал тридцатилетним старшиной-сверхсрочником, побывал во многих переделках, прошел фронтовыми дорогами от западной границы до Москвы и от Москвы до Праги. Получил несколько ранений и контузий, но, слава Б-гу, всякий раз возвращался в строй.
      Был он высок, краснолиц и необычайно толст, из-за чего всегда ходил в шинели нараспашку. Обладал завидным чувством юмора. Когда перед началом каждой инспекторской проверки все офицеры должны были участвовать в общеполковом построении, Райхельсон вызывал к себе в кабинет двух солдат и приказывал им:
    - А ну-ка, орлы, засупоньте меня!
    Это означало, что надо помочь подполковнику застегнуть шинель на все пуговицы и затянуть ремень на животе.
      Всему полку была известна знаменитая фраза, сказанная Райхельсоном вороватому продавцу нашего военторговского ларька, пойманному с поличным:
    - Еще раз обсчитаешь солдата хоть на копейку – я тебя крадеными гривенниками срать заставлю.
      Меня он хорошо знал: я частенько сталкивался с ним, когда дежурил на полковой кухне, а подполковник приходил снимать пробу с солдатского обеда.
    Однажды он пришел в нашу казарму днем, когда там не было никого, кроме дневального и меня – дежурного по дивизиону. Придирчиво осмотрел койки – проверил чистоту постельного белья. Раскрыл дверцы нескольких прикроватных тумбочек, внимательно разглядывая их содержимое. Закончив осмотр, присел на табуретку, снял фуражку, вытер лысину обширным носовым платком – и вдруг веселым, каким-то очень домашним голосом произнес на идиш такую знакомую мне с детства фразу:
    - Ну, вос махт а ид? (Ну, что поделывает еврей?)
    Я слегка растерялся, но тут же пришел в себя и, чтоб не ударить лицом в грязь, ответил в тон ему:
    - Ир зэт дох алейн, вос махт а ид: эр динт (Вы же сами видите, что поделывает еврей: он служит.)
      Он рассмеялся и, перейдя на русский, поинтересовался:
    - Ты, говорят, стихи пишешь и даже печатаешь их в окружной газете. Верно, сержант?
      И, не дождавшись моего ответа, сказал:
    - В молодости все пишут стихи. Я тоже сочинил однажды целую поэму про наш замечательный еврейский юмор. Поэма получилась веселая, помню, когда я прочитал ее в нашем местечковом клубе, все смеялись. И знаешь, какими словами она кончалась? Вот послушай:
          Пусть над землей бушуют грозы,
          Могу вам смело доложить:
          Еврейский юмор – смех сквозь слезы –
          Всегда живет и будет жить.

2. =====================================
      В Сормове, где проходила моя солдатская служба, у самых ворот городского кладбища стояло довольно ветхое сооружение с изрядно потускневшей надписью "Фотоателье". Заведующим и единственным работником этого заведения был старый человек, судя по разговору – явно из разряда местечковых философов.
      На мой вопрос, неужто для своего фотоателье он не мог найти более подходящего места, старик ответил так:
    - Видите ли, молодой человек, будучи здешним старожилом, я сделал маленькое открытие: в этой местности принято лузгать семечки, где попало, и фотографировать покойников. Почему принято – не знаю, я не профессор. Это с одной стороны. А с другой стороны – раз есть спрос, должно быть и предложение.
      Ну, семечки мы с вами оставим в покое, а сами пойдем дальше. Как вы думаете, с кем мне легче работать – с неживым предметом или с живым? Для меня, молодой человек, это не вопрос. Живой норовит в самый неподходящий момент почесать нос или вдруг так вытаращит глаза, как будто увидел за моей спиной самого сатану. Мертвец же никогда ничего подобного себе не позволит, потому что мертвец – это тот же натюрморт. Нет, что ни говори, а с покойником иметь дело гораздо приятней – это, знаете ли, очень спокойный клиент.

3. =====================================
    Ленинград. Кинотеатр "Родина". Очередь за билетами на дневной сеанс. До начала минут десять, людей довольно много, но работает, как всегда, одна касса. В двух других, с надписями "Продажа билетов на вечерние сеансы" и "Продажа билетов на завтра", две дамы заняты каждая своим делом: одна вяжет, другая читает книгу.
      Люди в очереди начинают волноваться. Морской офицер, стоящий передо мной, громко возмущается:
    - Это черт знает что! Надо немедленно вызвать директора!
    - Зачем? – негромко спрашивает его пожилой еврей в видавшей виды соломенной шляпе.
    - То есть, как зачем? – удивляется офицер. – Пусть сейчас же откроет еще одну кассу, иначе мы опоздаем к началу сеанса.
    - Что ж, - со вздохом замечает еврей, - директора, конечно, пригласить можно, но, боюсь, что вторую кассу он все равно не откроет. У него тут, как видно, свои порядки.
    - Это почему же вы так считаете? – интересуется офицер.
    - А потому, уважаемый товарищ военный, - отвечает владелец соломенной шляпы, - что если открыть еще одну кассу, всем сразу станет удобно. Кто же на это пойдет?

      Леонид Осипович Утесов однажды заметил, имея ввиду чиновников от культуры:
    - Все, что они умеют, это выпрямлять саксофон.

      Поэт Наум Коржавин гулял как-то с приятелем по Москве. Проголодавшись, предложил зайти в столовую, мимо которой они в тот момент проходили.
    - Нет, - сказал приятель, - в эту харчевню мы с тобой не пойдем: готовят здесь отвратительно, хотя шеф-повар – депутат Верховного Совета.
    - Что ж, все правильно, - кивнул Коржавин. – Управлять государством мы уже кухарку научили – теперь осталось научить ее варить обед.

      В самом начале 20-х годов был такой летчик по фамилии Росинский. Как-то его представили Ленину и тот в шутку назвал его дедушкой русской авиации. Человек неумный и чванливый, Росинский воспринял это всерьез и с тех пор так и представлялся. По этому поводу известный летчик-испытатель Марк Галлай однажды рассказал:
    - На Новодевичьем кладбище в Москве есть надгробье, надпись на котором гласит: "Здесь похоронена Н.Б.Росинская – жена дедушки русской авиации Б.А.Росинского". Причем о покойной – буквами поменьше, о себе же, в то время благополучно здравствующем – крупно. И хотя смеяться на кладбище грех, но коль скоро покойница была женой "дедушки", то выходит, что "под камнем сим вкушает мир" бабушка русской авиации.

      Среди заметок Юлиана Тувима есть и такие записи:
    "Рыбалка – это часть пространства, заполненная водой и окруженная лгунами в потрепанных костюмах".
    "Кладбище – клочок земли, заселенный людьми, которые думали, что мир без них не обойдется".

      Наталия Рапопорт в своем очерке "Память – это тоже медицина" пишет:
      "Папа – паталогоанатом, очень известный, с мировым именем, - славился не только высоким профессиональным искусством, но и исключительным остроумием. Папины шутки ходили по Москве. Помню, например, как папа рассказывал друзьям о мучениях чиновников от медицины, которым надо было срочно уволить ректора 2-го Медицинского института Абрама Борисовича Топчана. Не находя подходящего предлога, они долго мучались над формулировкой приказа об увольнении. Наконец, так ничего и не придумав, написали: "Топчана Абрама Борисовича освободить от занимаемой должности".
      - Вот дурачье, - прокомментировал папа, - чего уж тут было проще: "Топчана, как Абрама Борисовича, освободить..."

4. =====================================
      Наталья Долинина, дочь крупного ленинградского литературоведа Григория Гуковского, пересказала мне любимый анекдот отца:
      "Однажды в местечко прибыла на постой рота солдат. И вот к тамошнему портному приходит ротный командир, кладет на стол отрез и говорит:
      - Сшей-ка мне, братец, брюки, да пофасонистей!
      Портной снял мерку и принялся за дело. Но у него в то время были и другие заказы, поэтому шитье офицерских брюк несколько затянулось. И когда ротный командир получал свой заказ, он сказал:
      - Сшито отменно, но ведь ты, братец, возился с моими брюками две недели! Целых две недели – хотя тебе из твоих иудейских книг хорошо известно, что сам Г-сподь – и тот сотворил мир всего за шесть дней.
      - Ах, ваше благородие, - ответил портной, - это верно. Но, если уж на то пошло, посмотрите на этот мир – и посмотрите на эти брУки!"

      А вот любимый анекдот другого весьма именитого ленинградского литературоведа Бориса Эйхенбаума, услышанный мною от той же Натальи Долининой:
      "Середина 20-х годов. В еврейской школе идет урок. Учительница говорит:
      - Дети, раз и навсегда запомните: Б-га нет. Чтобы вы сами убедились в этом, мы с вами сейчас сделаем вот что: все, как один, поднимем руки, сложим из пальцев фиги и громко, на весь класс, крикнем: "Вот тебе!" Если, как говорят раввины, Б-г есть, он тут же сделает так, что после этих слов потолок рухнет, а пол провалится.
      Сказано – сделано. Фигу небесам показали все, кроме мальчика Левы.
      - В чем дело? – удивилась учительница.
      И услышала в ответ:
      - Но ведь вы же сами сказали, что Б-га нет. Так кому же я должен показывать фигу?
      Мальчик Лева слыл в школе большим хитрецом, но и учительница была не из простушек.
      - А если Б-г все-таки есть, - спросила она, - тогда что?
      - А если Он все-таки есть, - ответил мальчик, - зачем портить с Ним отношения?"

5. =====================================
      Волна арестов, прокатившаяся по стране в 37-м году, не обошла стороной и наше местечко. Среди арестованных оказался и тишайший реб Шимон, местный резник.
      Арестовали его в декабре – а весной следующего года, в самый канун праздника Песах, реб Шимон вернулся домой – вот такое случилось чудо. Вернулся ссутулившийся, стриженый, с начавшей отрастать бородой, но уже не ярко-рыжей, а скорее пегой от густо проступившей седины.
      Через несколько дней он пришел к нам в гости: с моим дедом Менахем-Мендлом они были большие приятели. Вот что запомнилось мне из их долгого разговора за вечерним чаем.
      - Ну, Шимон, - спросил дед, - чего же они все-таки от тебя хотели? Чем ты им не угодил?
      - Их интересовало не так уж много, - ответил наш гость, и грустная улыбка тронула его губы. – Можно сказать – мелочь, сущий пустяк. Во-первых, Мендл, они хотели знать, где я спрятал этот, как его... ну... ди-на-мит. А во-вторых, от кого я его получил.
      Дед, которого, казалось, ничем в жизни нельзя было удивить, обескураженно переспросил:
    - Динамит?
    - Динамит, - подтвердил резник.
    - У тебя? – не унимался дед.
    - Конечно, у меня, - сказал реб Шимон, - у кого же еще?
      Дед пожал плечами и глубокомысленно заметил:
      - Ты знаешь, они все-таки были правы: кому, как не тебе, прятать в местечке динамит. В том чуланчике, где ты режешь курей – самое подходящее для него место.
      И вдруг взорвался, что случалось с ним крайне редко:
      - Но послушай, Шимон, это же уму непостижимо! Ты хоть спросил у них, зачем тебе понадобился динамит? Может быть, взрывать курей?
      - Видишь ли, Мендл, - ответил резник, - должен тебе сообщить по секрету, что там, где я был, вопросы задавать не рекомендуется. Но я узнал об этом слишком поздно, что стоило мне нескольких сломанных ребер и выбитых зубов. А динамит понадобился – знаешь зачем? Оказывается, я должен был что-то такое взорвать: не то мост в Витебске, не то завод в Смоленске.
    - Но как же они тебя отпустили?
    - Сам удивляюсь. Наверно, нашли кого-то, кто справится с этим делом лучше...

6. ====================================
      Умер габэ – староста синагоги. Новый габэ выступает перед прихожанами с краткой, как теперь сказали бы, инаугурационной речью. "Господа евреи, - говорит он, - как вы знаете, старый габэ умер – ну так хрен с ним! Отныне я ваш габэ – ну так хрен с вами!"
      По-моему, лапидарные эти фразы исчерпывающе передают сущность взаимоотношений народа и власти.
      ...В одной из русскоязычных израильских газет я прочел как-то большую статью о конформизме определенной части советского еврейства. И вспомнил великолепный анекдот на эту тему:
      Рабиновича исключили из партии, и это означало крах всей его с таким трудом налаженной карьере. Вконец расстроенный, пришел он домой, лег спать – и приснился ему удивительный сон. Будто бы Израиль объявил войну Советскому Союзу, в пух и прах его расколотил – и вот под звуки фанфар на Красную площадь въезжает на белом коне одноглазый еврейский Кутузов – Моше Даян. А навстречу ему из Спасских ворот ползет на коленях лично Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев, протягивая победителю ключи от Кремля. Но Моше Даян, бросив на Леонида Ильича неподкупный взгляд, говорит:
    - Не надо мне ни злата, ни серебра, не нужны мне ключи от Кремля – а нужно, чтобы ты сейчас же, немедленно, восстановил Рабиновича в партии!

Комментариев : 0, Просмотров : 1405

Рука

Б.Черняков

Дата : 07-03-15, Сбт, 10:18:00

Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.

Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят.
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят.
Анна Ахматова "Памяти Михаила Зощенко"

Этот материал был вчерне сделан еще в прошлом году, к столетию со дня рождения классика российской литературы Михаила Михайловича Зощенко. Однако по причинам чисто технического свойства я только сейчас могу предложить его вниманию читателей.
Прием, использованный мною здесь - публикация воспоминаний современников, - далеко не нов: в свое время его с успехом применил, например, В.В.Вересаев в своих книгах "Пушкин в жизни" и "Гоголь в жизни". В предлагаемой публикации, охватывающей события последних четырнадцати, самых трагических, лет жизни Михаила Зощенко, со своими воспоминаниями выступают также современники писателя. Но, в отличие от Вересаева, в упомянутых книгах которого нет собственно авторского текста, я позволил себе дать небольшие вступления или комментарии к некоторым воспоминаниям.

1.==============

   "Сложность его натуры была поразительной, в подобных случаях принято говорить - противоречивой. Однако в том-то и штука, что натура его, характер его, при всей даже загадочности, поражали как раз не противоречивостью, а цельностью: в самых драматических условиях своей биографии Зощенко поступал именно так, как должен был поступить, в полном согласии со своей натурой и совестью. Говоря вульгарно, когда его встряхивало историей, в нем ничего не дребезжало - нестерпимо болело, оскорблялось, смертельно ранилось, но не уродовалось и не дребезжало".
Исаак Меттер, "Свидетельство современника".

   В середине тридцатых годов Зощенко начал работу над книгой отнюдь не сатирического плана - над "Повестью о разуме", или "Перед восходом солнца". Он решил на основе собственного опыта дать читателям развернутую картину воспоминаний, сопоставлений и размышлений о функциональной деятельности мозга и нервной системы человека. Книгу эту Зощенко продолжал писать и в 1942-1943 годах, находясь в эвакуации, в Алма-Ате. В конце 1943 года две из трех задуманных частей повести опубликовал журнал "Октябрь". Известный патофизиолог академик Сперанский дал работе Зощенко весьма лестную оценку.
   И вдруг, по указанию властей предержащих, публикация была прекращена. На писателя обрушился поток официально санкционированной газетной брани, завершившейся разгромной статьей в журнале "Большевик" - теоретическом органе ЦК ВКП(б). Зощенко обвинили в безыдейности, отрыве от народа, уходе в мир ирреальности и даже в "гробокопательстве". Перебравшись к тому времени в Москву, он был вызван в Союз писателей, где над ним учинили форменное судилище.

   "Мой отчим, писатель Як.Рыкачев, был на том позорном сборище, когда Зощенко уничтожали за незаконченную удивительную повесть "Перед восходом солнца". Особенно поразило отчима, что среди хулителей оказался Виктор Шкловский. Друг Маяковского, Мандельштама, Тынянова и всех "серапионов" представлялся отчиму, как и многим другим, человеком без стадного чувства, не участвующим в неопрятных играх своих коллег по дому на улице Воровского. Кстати, это ошибочное представление сохранилось до сих пор. А ведь, кроме публичного участия в разгроме Зощенко,за ним числился и такой пассаж. Когда "разоблачали" Пастернака, Шкловский находился в Ялтинском доме творчества. Вместо того чтобы обрадоваться этому подарку судьбы и остаться в стороне от позорища, он вместе с другим трусом, Ильей Сельвинским, помчался на телеграф и отбил осуждающую автора "клеветнического" романа телеграмму. Сельвинский не поленился и поносные стишки тиснуть в курортной газетке.
   Но том сборище потрясенный Зощенко сказал: "Витя, что с тобой? Ведь ты совсем другое говорил мне в Алма-Ате. Опомнись, Витя!" На что Шкловский ответил без малейшего смущения, лыбясь своей бабьей улыбкой: "Я не попугай, чтобы повторять одно и то же". В конце разносного собрания, которое, как оказалось позже, было прикидкой куда худшего судилища, Зошенко сказал, глядя в бесстыдное лицо аудитории: "Какие вы злые и нехорошие люди!".
Юрий Нагибин, "О Зощенко".

2.==============

   "В конце разносного собрания, которое, как оказалось позже, было прикидкой куда худшего судилища..." - здесь Юрий Нагибин имеет ввиду события августа-сентября 1946 года.

   "...Сталин вызвал руководителей Союза писателей и заявил, что Зощенко и Ахматова - "враги". Жданов выступил перед писателями в Ленинграде. Он говорил о М.М.Зощенко: "пошляк", "пакостничество и ерничество", "пасквилянт", "бессовестный литературный хулиган"; об А.А.Ахматовой: "поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельней". После доклада Жданова М.М.Зощенко и Анну Ахматову исключили из Союза писателей.
   Начала выходить газета "Культура и жизнь", ее статьи выглядели как обвинительные заключения. Зощенко и Ахматова изображались главными врагами, о них говорили и писали куда резче, чем о Черчелле, призывавшем показать русским военную мощь англосаксов, или чем о некоторых американских сенаторах, уже поговаривавших о "превентивной войне"."
Илья Эренбург, "Люди, годы, жизнь"

   "Подымаясь по лестнице, на площадке между четвертым и пятым этажами, видел поздней ночью сидящего на низком подоконнике Михаила Михайловича. Рядом с ним - котомочка. В первую же такую нечаянную встречу, видимо, перехватив мой удивленный взгляд на котомочку, он пояснил: "Не хочу, чтобы это произошло дома". Он ждал ареста. Жутко подумать, сколько же таких мучительно бессонных ночей или полуночей провел этот благороднейший, совестливейший человек!"
Николай Томашевский, "В этом многострадальном доме"

   "Он нам рассказывал, как в Ленинград приехал Валентин Катаев, позвонил ему и бодро закричал в трубку: "Миша, друг, я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы с тобой должны пропить. Как хочешь, сейчас я заеду за тобой!"
   Это было сказано в то время, когда неизвестно было, чем заплатить за квартиру и где раздобыть денег, чтобы на рынке купить хлеб. (После исключения из Союза писателей Зощенко и Ахматова были лишены продовольственных карточек. - Б.Ч.)
   Действительно, очень скоро катаевская машина появилась перед домом. В открытой машине, кроме него самого, сидели две веселые раскрашенные красотки в цветастых платьях, с яркими воздушными шариками в руках, трепыхавшимися на ветру.
   - Миша, друг, - возбужденно говорил Катаев, - не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь.
   - Дурак, - сказал Михаил Михайлович, - это ты меня компрометируешь.
   "Вот в этом-то и сказалась вся темная душа Вальки Катаева", - грустно усмехнувшись, сказал Михаил Михайлович".
Сильва Гитович, "Из воспоминаний"

   "Темная душа Вальки Катаева..."
Не только темная, но и подловатая. Вспомнился мне маленький,в один абзац, отрывок из "Окаянных дней" Ивана Бунина. Это из одесской части его дневников, датировано апрелем 1919 года: "Был В.Катаев - молодой писатель. Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки..."
   И, для полноты картины, - цитата из выступления В.Катаева на заседании президиума Правления Союза советских писателей, том самом, на котором М.М.Зощенко и А.А.Ахматову исключали из членов Союза: "Путь Зощенко был давно ясен... Отвратительное содержание и жалкая форма... Ахматова никогда не считалась крупной поэтессой, она всегда была поэтессой маленькой".

3.==============

   "...Я пробовал заступиться перед Хрущевым за М.М.Зощенко, которого продолжали обвинять (разговор этот происходил летом 1954 года - Б.Ч.) в мнимых преступлениях. Хрущев нахмурился и сказал, что "Зощенко плохо себя ведет": в Ленинграде нажаловался английским студентам. Тогда я рассказал, что произошло в действительности. В Советский Союз приехала делегация какого-то союза английских студентов... В Москве они захотели побеседовать с С.Я.Маршаком и со мной. Меня долго уговаривали, наконец я согласился и пошел в Союз писателей. Разговаривали студенты отнюдь не по-джентельменски. Я отвечал резко, а Самуил Яковлевич астматически дышал. Меня возмущало, что двух далеко не молодых писателей уговорили прийти и отвечать на вопросы развязных юнцов. Потом студенты отбыли в Ленинград и там потребовали встречи с Зощенко. Михаил Михайлович пытался отнекиваться, но его заставили прийти. Один из студентов спросил его, согласен ли он с оценкой, которую ему дал Жданов. Зощенко ответил, что Жданов назвал его "подонком" и что он не мог бы прожить и одного дня, если бы считал это правильным. Так была создана скверная версия: "Зощенко нажаловался англичанам".
   Н.С.Хрущев не дипломат, и, глядя на него, я сразу понял, что он мне не верит, да он и сказал: "У меня другая информация..." Я ушел с горьки привкусом: намерения у него хорошие, но все зависит от "информации" - кого он слушает и кому верит".
Илья Эренбург, "Люди, годы, жизнь"

   "Улица Воинова, восемнадцать. Дом писателей имени Маяковского. Большой зал с лепными потолками, амурчиками и розочками. В президиуме В.Кочетов и другие члены правления, а также призванный на подмогу К.Симонов. Докладчик - профессиональный литубийца В.Друзин. Он клеймит Зощенко - как тот посмел не согласиться с постановлением ЦК!"
Ирина Качанова-Лифщиц, "Отрывки из воспоминаний разных лет"

   Через много лет ленинградскому писателю Даниилу Гранину удалось раздобыть полную стенограмму того постыдного собрания в Доме писателей. Вот четыре отрывка из выступления там Михаила Зощенко:
   "Я дважды воевал на фронте, я имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться в том, что я трус?"
   "Я никогда не был непатриотом своей страны. Не могу согласиться с этим, не могу! Вы здесь мои товарищи, на ваших глазах прошла моя писательская жизнь. Вы же все знаете меня, знаете много лет, знаете, как я жил, как работал, что вы хотите от меня? Чтобы я признался, что я трус? Вы этого требуете? По-вашему, я должен признаться в том, что я мещанин и пошляк, что у меня низкая душонка? Что я бессовестный хулиган?"
   "Я могу сказать - моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын... Я думал, что это забудется. Это не забылось. И через столько лет мне задают тот же вопрос. Не только враги, но и читатели.Значит, это так и будет, не забылось".
   "У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше, чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею".
   Даниил Гранин пишет:
   "Раздались аплодисменты. Хлопали два человека в разных концах зала. Аплодисменты были, в сущности, неуместны, можно сказать, нелепы, но все поняли, что в них была поддержка, сочувствие, какой-то протест.
   Одного из аплодирующих я увидел, это был писатель Исаак Меттер"

   И еще. Через несколько лет один из активнейших хулителей и гонителей Зощенко переместился с должности секретаря писательской организации Ленинграда в Москву - на повышение. По этому поводу появилась эпиграмма, принадлежащая, как утверждали знающие люди, поэту Михаилу Дудину:
Живет в Москве литературный дядя,
Я имени его не назову.
Но, говорят, был праздник в Ленинграде,
Когда перевели его в Москву.

4.==============

    "Я был в добрых отношениях с Михал Михалычем больше четверти века... Здоровья он был неплохого, я бы сказал, среднеинтеллигентского, но обожал лечиться, добросовестно выполняя советы врачей. Он очень боялся умереть. А вот в это трагическое лето, заболев совсем несерьезно, вдруг испугался не умереть. И до последнего вздоха решительно и упорно отказывался от врачей, от лекарств и даже от еды.
    Устал. Устал жить.
    Его жену, Веру Владимировну, в Союзе писателей спросили: "Где бы Вы хотели похоронить Михал Михалыча?". Она ответила: "На Литературных мостках" (Участок Волковского кладбища в Санкт-Петербурге, где похоронены многие выдающиеся деятели российской культуры. - Б.Ч.) Но ей в этом отказали под каким-то глупым предлогом. "В таком случае, - сказала она, - я хочу похоронить мужа в Сестрорецке". Там была у Зощенко дача. Этому желанию вдовы в Союзе обрадовались: "Мы сегодня же договоримся с похоронным бюро".
    А вечером того же дня наше Правление долго обсуждало текст траурного объявления в газете.
    "Обычно извещали так: "С глубоким прискорбием извещаем о кончине..." и т.д. Но умер не кто-то, а Зощенко. Правлению СП пришлось всерьез задуматься: уместно ли о Зощенко печатать "с глубоким прискорбием"? Нет, неуместно! И в "Ленинградской правде" появилось в черной рамке: "Правление Ленинградского отделения СП РСФСР с прискорбием извещает о смерти М.М.Зощенко".
Анатолий Мариенгоф, из книги "Это вам, потомки".

В черной рамке, в самом низу четвертой полосы, мелким шрифтом,,, Я хорошо помню это объявление. Как и опубликованное два года спустя в "Литературной газете", тоже в черной рамке и тоже мелкими буковками на самом незаметном месте: "Правление СП РСФСР извещает о смерти члена Литфонда Б.Л.Пастернака".
    После смерти Пастернака по рукам ходило стихотворение, авторство которого мне установить не удалось:
Поэты, побочные дети России,
Вас с черного хода всегда выносили,
И жались родные жалкою горсткой
В Тарханах, на Волковском и в Святогорском.
Мне холодно было, мне было несытно,
Но этого мало - сегодня мне стыдно.
Мы славу врагам уступаем задаром,
Как будто она не по нашим амбарам,
Как будто у нас ее край непочатый,
Поэзии истинной - хоть не печетай.
Лишь сосны с поэтом честно поступят -
Корнями обняв, никому не уступят...

Стихотворение, повторюсь, посвящено памяти Бориса Пастернака - на как пронзительно звучит в нем лейтмотив трагической судьбы Михаила Зощенко - да и только ли его одного!

    "Гражданскаю панихиду провели на рысях.
    Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Александр Прокофьев. Вытаращив глаза, пробубнил что-то бесссвязное Виссарион Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрек:
- До свидания, товарищ Зощенко.
    И вдруг:
- Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову. (Один из старейших питерчских литераторов, автор нескольких интересных книг, в том числе "Волшебника из Гель-Гью" - широко известной в свое время повести об Александре Грине, которого он знал лично и дружил много лет. - Б.Ч.)
   Начал он свое слово так:
- У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена, у верующих и неверующих, был и сохранился обычай: просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что Михаил Михайлович Зощенко был человек великодушный. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним, вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало.
   ...А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его - при жизни темное, смуглое, как у факира, - сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка.
    ...Когда все вокруг уже двигалось и шумело, когда швейцары и гардеробщики начали выносить венки - над гробом выступил-таки читатель. Почти никто не слыхал его. Я стоял рядом и кое-что расслышал.
    Пожилой еврей. Вероятно, накануне вечером и ночью готовил он свою речь, думая, что произнесет ее громогласно, перед лицом огромного скопища людей. А говорить ему пришлось наедине с тем, к кому были обращены его слова!
- Дорогой Михаил Михайлович! С юных лет Вы были моим любимым писателем. Вы не только смешили, Вы учили нас жить... Примите же мой низкий поклон и самую горячую, сердечнуюж благодарность. Думаю, что говорю это не только от себя, но и от лица миллиона Ваших читателей".
Из письма Леонида Пантелеева Лидии Чуковской

    Михаил Михайлович Зощенко скончался 22 июля 1958 года. Было ему шестьдесят три года.

И еще раз - из воспоминаний Ирины Качановой-Лифшиц:

    "В Чехословакии был сделан знаменитый фильм "Рука". Там герой прячется от руки. Рука - символ власти. Но она не может ни соблазнить его, ни заставить служить себе. А когда герой гибнет, рука укладывает его в гроб и начинает украшать орденами.
    И сейчас, когда я думаю о Зощенко, я все яснее вижу эту руку над его могилой".
(Опубликовано в приложении "WEEKEND" газеты "Новости недели" 11.04.1996)

Комментариев : 0, Просмотров : 1360

Две страницы из семейной хроники

Б.Черняков

Дата : 29-04-13, Пнд, 17:52:00

1.=======================

   Когда-то цыганка нагадала отцу, четырнадцатилетнему подростку, что в жизни его ждут встречи со многими, как она выразилась, "большими начальниками". Правда, не сообщила, при каких обстоятельствах.
   Пророчество ее сбылось. Что же касается обстоятельств - они были пестры и разнообразны, окрашены в разные тона, по преимуществу - в темные. Например, никогда в жизни, ни до, ни после, не встречал отец такого обилия самых высокопоставленных чиновников, военных и штатских, врачей, инженеров, ученых, - а среди них были люди с европейской и мировой известностью, - с какими ему пришлось столкнуться в камере для подследственных, а потом на лесоповале, на поселении.
   Впрочем, происходило это в тридцать седьмом - пятьдесят пятом годах. А в девятнадцатом, в самый разгар гражданской войны, случай столкнул отца лицом к лицу со второй по значимости персоной в Советской республике - председателем Реввоенсовета, народным комиссаром по военным и морским делам Львом Троцким.
   Однажды в разговоре со мной отец употребил это имя. Я достал из папки репродукцию с карандашного портрета Троцкого работы известного русского художника Юрия Анненкова и протянул ее отцу. Он долго и внимательно разглядывал портрет, потом сказал:
   - Похож. Просто удивительно, до чего похож!
   - Ты говоришь таким тоном, - заметил я, - словно видел его с близкого расстояния.
   - Видел и слышал несколько раз, а однажды - почти, как тебя, - сказал отец, - так что ты напрасно иронизируешь. И не только видел, но даже имел удовольствие, как говаривали в старину, удостоиться личной аудиенции. Правда, никто меня не приглашал - я сам на нее напросился.
   С лета девятнадцатого и до осени тридцать седьмого отец прослужил в Красной Армии. Беспартийный технарь, он не продвинулся в воинском звании выше капитана, да и пост перед арестом занимал не Б-г весть какой высокий - был лишь начальником окружной базы по ремонту автобронетехники.
   Октябрьский переворот застал отца в Симбирске: у деда в этом старинном волжском городе был небольшой маслобойный завод. Года через полтора случилось то, что коротко и ясно обрисовал один из персонажей популярного в свое время детективного фильма: "Черный принц": "...А потом пришел гегемон - и все пошло прахом". Завод отобрали, дед уехал из Симбирска - от греха подальше, а отца мобилизовали в Красную Армию.
   Начинал он свою службу там же, в Симбирске, чертежником инженерного управления Восточного фронта. Когда же начальник гаража, куда отец любил частенько захаживать, доложил начальству, что в свои девятнадцать лет парень неплохо разбирается в автотехнике и вполне прилично водит машину, его тут же назначили шофером при штабе управления.
   Шоферскому делу отец начал учиться лет с шестнадцати, когда жил у родственников в Варшаве. Родственники были богатые, имели два автомобиля - легковой и грузовой. Шофер красавицы "испано-сюиты" никого к ней не подпускал, зато водитель грузовика охотно и подолгу объяснял смышленому пареньку премудрости своего ремесла, а со временем разрешил самостоятельно управлять машиной. Грузовик был марки "Руссо-Балт" - и точно такой же поручили отцу в штабе инженерного управления.
   Механик гаража, привыкший выражаться мудрено и витиевато, честно предупредил, что двигатель давно бы надо заменить, ибо в нем "проистекають различные катаклизьмы". Но пока, сказал механик, "за неимением гербовой пишут на простой".
И отец "писал на простой", хотя это и стоило ему порой немалых усилий. Но он был молод, самоуверен, да и мотор знал хорошо, так что до поры до времени поездки обходились без особых происшествий.
   Но однажды случилось так, что мотор выкинул очередной фортель в самом неподходящем месте - он заглох во время разворота на центральной улице. Грузовик застыл, надежно перекрыв движение на всей проезжей части. Не успел отец толком разобраться, какой именно "катаклизьм" разразился в чреве двигателя на этот раз, как из-за поворота выехал на центральную улицу бронеавтомобиль, за ним - сверкающая лаком открытая легковая машина, следом за ней - еще один бронеавтомобиль.
   Наткнувшись на непредвиденное препятствие, кортеж остановился. На заднем сидении новенького "форда" сидел худощавый человек в кожанке, с бородкой клинышком - сам Лев Давидович Троцкий. Обозрев создавшуюся ситуацию, он подозвал к себе отца и резким тоном спросил, в чем дело. Отец объяснил.
   - Понабрали тут... - раздраженно произнес народный комиссар по военным и морским делам, добавив при этом еще несколько слов, взятых явно из обширного лексикона одесских биндюжников. После чего приказал сопровождавшим его военным откатить многострадальный "Руссо-Балт" на обочину, еще раз, не стесняясь в выражениях, прошелся по адресу как самих "молокососов", сидящих за рулем, так и тех, кто доверяет им технику. Напоследок пригрозил отцу гауптвахтой - с тем и отбыл. В тот день, похоже, Лев Давидович пребывал в дурном расположении духа.

2.=======================

   В марте семидесятого, в самый разгар всесоюзного балагана, посвященого предстоящему столетию со дня рождения Ленина, мы со школьником-сыном отдыхали в пансионате в Сиверской, под Ленинградом. На взрослую часть публики буквально обрушился шквал юбилейных лекций и бесед, причем директор специально просил обеспечить посещаемость, чтобы, как он выразился, "не портить нам идеологические показатели". Впрочем, деваться все равно было некуда: библиотека в пансионате оказалась на удивление убогой, фильмы крутили старые, так что волей-неволей приходилось "обеспечивать посещаемость". Так я попал на лекцию об Елене Стасовой - железной большевичке, она же "товарищ Абсолют".
   Речь лекторши, временами переходившая в восторженный полушепот, была пересыпана множеством фактов, долженствовавших свидетельствовать о беспредельной преданности Елены Дмитриевны делу партии, о ее бескомпромиссности в сочетании с высокой интеллигентностью - недаром же она была внучкой знаменитого русского архитектора Василия Стасова и племянницей не менее знаменитого критика Владимира Стасова. Да и отец ее слыл весьма искусным адвокатом - защищал, кстати говоря, Каракозова, покушавшегося на царя Александра II. Впрочем, царь в тот раз уцелел, а Каракозова повесили.
   Слушал я даму из "общества по распространению" - и вспомнилась мне любопытная история, приключившаяся когда-то с отцом.
   ...Случилось это в Москве летом двадцать первого года. Отец учился тогда в Лефортовской военно-технической школе.
   Июньским вечером два десятка курсантов были вызваны к начальнику школы. В просторном кабинете, кроме его хозяина, сидел у краешка стола человек, одетый с ног до головы во все кожаное. Можно было без труда догадаться, какую организацию он представлял: в те времена подобную форму одежды носили, как правило, люди из ведомства Феликса Дзержинского.
   - Товарищ - из охраны Кремля, - сказал начальник школы. - По его просьбе и его же помощью мы отобрали вас для выполнения задания особой важности. Остальное наш гость изложит вам сам.
   С этими словами он встал и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Гость пересел в освободившееся кресло. Речь его была предельно краткой:
   - Через несколько дней в Москве, в Доме Союзов, открывается Третий конгресс Коминтерна. Вы назначаетесь в охрану одного из служебных входов. Задача ваша такова: не пропускать ни одного человека, чей документ не будет в абсолютном порядке. Подчеркиваю уже сейчас: в аб-со-лют-ном! Подробный инструктаж получите на месте. И еще: то, что я вам сейчас сообщил, составляет государственную тайну особой важности.
   Что значат слова "в абсолютном порядке", отец узнал лишь накануне открытия конгресса, перед тем, как в первый раз заступить на пост. Система пропускного режима выглядела так: пропуска окрашены в разные цвета - каждому дню работы конгресса соответствовал свой цвет; на пропуске, кроме обычных подписей и печатей, ставился специальный значок, и он тоже каждый день менял цвет и форму.
   Пост у отца был наружный. Утром, вскоре после того, как он заступил на него, к подъезду подкатил "бьюик" с откидным верхом. из машины вышли двое мужчин и невысокая худощавая женщина средних лет с потрепанным портфелем под мышкой. Была на ней длинная, почти до пят, темная юбка, белая кофта с черным галстуком, на носу - пенсне на шнурке. Мужчин отец видел впервые, женщину узнал сразу: это была Елена Дмитриевна Стасова, член Исполкома Коминтерна. Однажды она приезжала к ним в Лефортово, прочитала курсантам лекцию, как тогда говорили, "о текущем моменте", отвечала на вопросы. Спутники Стасовой, приготовив свои пропуска, любезно предложили ей пройти первой. Она протянула отцу пропуск - и тут оказалось, что он у нее отнюдь не в абсолютном порядке: специальный значок-штампик был не того цвета. Очевидно, по запарке в канцелярии перепутали штемпельные подушечки.
   Отец вежливо, но твердо (он вообще никогда не испытывал трепета перед начальством) преградил Стасовой дорогу:
   - Ваш пропуск не в порядке.
   Один из сопровождающих поспешно выдвинулся вперед, шепнув отцу на ухо:
   - Товарищ часовой, это же товарищ Стасова, одна из ближайших соратниц Владимира Ильича.
   Отец промолчал. Тогда Стасова, едва сдерживая раздражение, спросила его:
   - Вы знаете меня?
   - Знаю, - ответил отец, - но не пропущу. Не имею права.
   И тут высокопоставленная коминтерновская начальница дала волю чувствам - на отца обрушился поток брани. Были там привычные для слуха "молокосос" и "сопляк", но прозвучали и выражения, окрашенные в специфические тона: "молодой бюрократ", "догматик с винтовкой", "самонадеянный истукан" - и еще кое-что из того же стилистического ряда. Впрочем, продолжалось это недолго: на вызов прибежал перепуганный караульный начальник и заменил отца другим часовым. Стасова и ее спутники торопливо проследовали за сцену...
   О случившемся доложили начальнику полка. Военспец, из бывших кадровых офицеров царской армии, он вызвал к себе отца, молча выслушал его рассказ и произнес всего два слова:
   - Молодец! Одобряю.
   Потом вышел из-за стола и крепко пожал отцу руку.

(Опубликовано в газете "Новости недели" 13 июня 1996 года)

Комментариев : 0, Просмотров : 2166

Не надо слушать Зяму

Б.Черняков

Дата : 28-04-13, Вск, 02:07:00

Дорогие мои сограждане, ломир фрэйлэх зайн, то есть будем радоваться. Как это - чему? У нас же через неделю выборы! Вокруг только и слышишь: Кнессет, блоки, партии-шмартии... А какой густой духовитой лапшой потчуют нас с утра до вечера газеты, телевидение и радио, в том числе и уважаемая РЭКА, - успевай только уши подставлять! В общем, как говаривал старинный приятель деда реб Берл Хейфец, эс керцэх ди вэлт - сплошная карусель. Ему же, между прочим, принадлежит и такое, известное всему местечку выражение: "Евреи, довольно держать фигу в кармане - пора ее кому-нибудь показать".
   Ну, насчет того, кому показать фигу - это у нас, слава Б-гу, есть. Тут мы, как всегда, имеем богатый выбор. Но прежде, чем обсудить этот животрепещущий вопрос, я позволю себе, господа евреи, несколько отклониться в область не столь уж давних воспоминаний.
   Не знаю, как для вас, а для меня эти выборы - вторые. К первым я поспел ровно через семь месяцев после приезда в Израиль. Теперь всякий раз, размышляя о событиях тех времен, я почему-то неизменно вспоминаю слова нашего незабвенного Шолом-Алейхема: "Поговорим о чем-нибудь веселеньком - например, что слышно насчет холеры в Одессе?"
   Вы спросите: к чему этот минорный тон? А к тому, отвечу я, что нам, тогда еще новоиспеченным олим, разобраться в разгоревшихся предвыборных баталиях было очень даже нелегко. Дело в том, что мы приехали из другого, как бы перевернутого мира, с иным, как нынче модно говорить, менталитетом. В том мире была всего одна партия, которая раз в четыре года назначала так называемые выборы. Целый день длился унылый этот балаган - и уже наутро все теле- и радиоголоса, все газеты страны в давно и хорошо отработанном режиме всеобщего ликования сообщали народу, что очередную всемирно-историческую победу одержал нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Припоминаете? А потом многочисленный хор официальных публицистов в унисон утверждал, что известие об этой новой победе произведет на берегах Потомака впечатление внезапно разорвавшейся бомбы. Зачем им непременно нужно было нервировать этих парней на т ом краю света - непонятно, но почему-то им нравилось производить именно такое впечатление.
   Между кем и кем выбирали? Кто над кем одержал победу? Странные, мягко говоря,вопросы. Вы, очевидно, из этой, некоренной национальности? А ну, предъявите паспорт! Конечно, так и есть! Так вот, помолчите, если не хотите неприятностей. Выбирали - и все! Одержали - и точка! Смирно - и никшни!
   ...Припоминаю, как однажды, уже в Израиле, четыре года назад, в одном весьма почтенном помещении общественного значения я стал свидетелем, а затем, увы, и невольным участником предвыборных дебатов.
   Словно из рога изобилия сыпались на меня блоки и коалиции. Выборы тут были прямые, но были, оказывается, и выборы из-за угла: это когда двое подкладывают свинью третьему, но готовы заключить с ним временный союз, чтобы утопить в помоях четвертого. Один из говоривших все время хватал за рукав другого, требуя ответа: что лучше - либеральный социализм или социалистический либерализм? Другой утверждал, что хрен редьки не слаще и надо только подождать прихода Машиаха - с его появлением все проблемы разрешатся сами собой. Третий брал на горло обоих, чтобы не сходя с места объявили беспощадную войну теле- и радиоаппаратуре, ибо она есть не что иное, как духовная разновидность свинины.
   Я слушал и помалкивал: мне с моим полугодовым стажем пребывания в стране не по чину было влезать в дебаты старожилов. Они же, насытясь наконец обществом друг друга, сделали то, чего я больше всего опасался - взялись за меня. Им во что бы то ни стало хотелось знать: что я, новый репатриант, думаю о предстоящих выборах в Кнессет? Я сказал, что пока ничего определенного сказать не могу - не разобрался. Хотя, откровенно говоря, тут я малость слукавил: кое-какие соображения на сей счет у меня уже были. Но я прикинулся этаким чайником в надежде, что они от меня отстанут. Дудки! Они вцепились в меня бульдожьей хваткой: пусть не конкретно, пусть вообще - но я должен сказать, что, по моему мнению, дадут выборы новым репатриантам!
   Тогда, слегка разозлившись на этих настырных вопрошателей, я сказал, что по поводу всего услышанного у меня действительно возникла одна мысль и что я, с их любезного разрешения, попробую изложить ее в виде небольшой истории из моего местечкового детства.
   ...Штатный оратор Авремл Тайц по прозвищу Авремл-Пустослов был маленький человек в синей полувоенной униформе. Поскольку выступал он на любом собрании и по любому поводу, возчик почты реб Эле Азаркевич, большой любитель иностранных слов, которые он частенько перевирал, называл Авремла не иначе, как "наш Цуцрон". Перепоясанный широким командирским ремнем, Тайц ходил по улицам местечка, важно выпятив грудь, увешанную многочисленными значками и жетонами. И вид у него при этом был такой, словно он только что осыпал благодеяниями по меньшей мере половину земляков, а сейчас раздумывает, не покарать ли ему вторую половину.
   Помимо неизменного пристрастия к пустопорожней болтовне, Авремл-Пустослов был знаменит темно-лиловым, во всю щеку, родимым пятном, громким хриплым голосом и еще странной привычкой - встретив на улице человека, он останавливал его, произносил скороговоркой всегда одно и то же: "Ну, что слышно? Все в порядке? Очень хорошо!" - и, ничуть не интересуясь ответом, величественно шествовал дальше. Так вот, единственным человеком, к кому на моей памяти Авремл-Пустослов ни разу не обратился с этими всем известными словами, был мой дед Менахем-Мендл. Более того, завидев деда, Тайц тут же переходил на противоположную сторону улицы.
   Когда я поинтересовался причиной столь странного поведения "нашего Цуцрона", дед только усмехнулся:
   - Если тебе так уж важно знать это - спроси у него самого.
   Тогда я задал тот же вопрос бабушке. Она рассмеялась и сказала, что тут давняя история.
   А было так.
   Однажды Авремл-Пустослов, встретив на улице деда, произнес свое традиционное:
   - А, реб Менахем-Мендл! Что слышно? Все в порядке? Очень хорошо!
   И уже повернулся, чтобы, как всегда, идти дальше. Но не тут-то было! Дед ухватил его одной рукой за командирский ремень, другую положил Тайцу на плечо, развернул его лицом к себе - и не отпускал до тех пор, пока не сообщил - обстоятельно, не торопясь, во всех подробностях, - сколько пришлось заплатить за семена для огорода, какие нынче виды на урожай ранней картошки и высокие ли в этом году ожидаются цены на сено и дрова. Авремл-Пустослов несколько раз пытался освободится, но это он зря старался: мой дед Менахем-Мендл был высок, широкоплеч и очень силен. Пришлось "нашему Цуцрону" выслушать все до конца...
   Закончив свой рассказ, я увидел на лицах собеседников недоумение.
   - Это все? - удивился один из них, социолиберал.
   - Все, - кивнул я.
   - Совсем-совсем все? - поджал губы второй, тот, что советовал ждать Машиаха.
   - Совсем, - подтвердил я.
   - А при чем тут выборы? - в упор спросил третий, пламенный враг голубых экранов.
   - При том, - объяснил я, - что, прожив в Израиле чуть больше полугода, я успел заметить, что интерес партий к нам, олим хадашим, очень напоминает интерес Авремла-Пустослова к прохожим. И если уж выбирать, то надо сделать так, чтобы в Кнессет попали опытные люди, которые, подобно Менахем-Мендлу, заставили бы господ депутатов выслушать то, что важно и нужно алие.
   Конечно, сегодня, когда мы уже хорошо видим, что принесли нам, олим, прошлые выборы, я бы сам первый посмеялся над своей наивностью. Но тертые старожилы - люди серьезные. Они и тогда смеяться не стали, а наоборот - очень рассердились и, несмотря на свои политические разногласия, в один голос заявили, что злейшие враги израильской демократии - сами евреи, особенно из новоприбывших. На том мы и расстались...
   Повторю, все это было четыре года назад. А ныне, возвращаясь к любимому выражению реб Берла Хейфеца: "Евреи, хватит держать фигу в кармане - пора ее кому-нибудь показать", - позволю себе заметить, что тут я никому никаких советов давать не намерен - пусть каждый решает сам. Впрочем... Когда-то очень популярный, а теперь незаслуженно забытый писатель Фридман придумал веселого и остроумного человечка по имени Менделе Маранц. Этот Менделе сыпал направо и налево шутками и афоризмами. Один из них гласил: "Добрый совет - это старый зонтик, который каждый старается забыть у своего соседа". Неплохо сказано, верно?
   Так вот, дорогие мои сограждане - как те, кто уже считает себя без пяти минут старожилами, так и новоприбывшие, - я тоже позволю себе оставить вам на память тот самый зонтик, о котором говорил Менделе Маранц. Авось пригодится.
   Есть такой бородатый еврейский анекдот.
   Жил-был в небольшом городке молодой человек по имени Соломончик. Все, что Соломончик видел или слышал, он непременно подвергал сомнению или осмеянию - такой уж у парня был характер.
   Однажды, сидя в кругу приятелей,т он сказал: "Послушайте, хавейрим, что это все вокруг носятся с каким-то Карузо? Только и слышишь: "Ах, Карузо! Ох, Карузо!" Интересно, кто это придумал, что он великий певец? По-моему, так ничего особенного: хрипит, картавит, все время руками размахивает!" Один из приятелей сказал: "Послушай, Соломончик, успокойся и лучше ответь, откуда тебе все это известно? Может быть, ты видел Карузо или слышал его?" - "А зачем? - Ответил Соломончик. - Мне Зяма напел".
   Так вот, уважаемые господа евреи, мы с вами, конечно, живем в стране, где демократия - это реальность, а не фикция. Но у каждой медали есть, как вы знаете, две стороны - лицевая и оборотная. Лицевую мы изучили достаточно хорошо, что же касается оборотной... Сегодня, когда вовсю раскрутилась предвыборная карусель и идет отчаянная погоня за голосами, в том числе - и далеко не в последнюю очередь - за нашими, - давайте все-таки попробуем во всем разобраться сами, как и положено а идише коп. Без теле- и радиолапши, без всей этой многокрасочной плакатной макулатуры, наклеенной везде, вплоть до дверей общественных туалетов.
   Не надо слушать Зяму.

(Опубликовано в газете "Новости недели" 22 мая 1996 года)

Комментариев : 0, Просмотров : 1784

Сюжеты тех лет

Б.Черняков

Дата : 27-04-13, Сбт, 17:31:00

1.=======================

   Его арестовали вместе с родителями. Когда обыск был закончен, один из военных достал из принесенной с собой папки какую-то бумагу и подозвал мальчика. Уточнил имя и фамилию, коротко спросил:
   - Сколько тебе лет?
   - Четырнадцать.
   - Уже исполнилось?
   - Да.
   Военный что-то пометил в своей бумаге, сделал чуть заметный жест рукой. Мальчика увели. Больше он родителей не видел.
   С того раннего октябрьского утра тридцать седьмого года минуло пять лет. За это время мальчик, превратившийся в юношу, перебывал в нескольких пересыльных лагерях.
   Однажды, когда его вызвали в канцелярию и сообщили об очередном этапе, он спросил:
   - Гражданин начальник, до каких пор меня будут гонять из одной пересылки в другую?
   Гражданин начальник оказался приличным человеком. Он не заорал, не выматерился - напротив, тихо сказал:
   - Тут, видишь ли, дело-то все в том, что нет за тобой никаких грехов и ты чист, как стеклышко. Стало быть, и срока у тебя тоже нет, а есть предписание: пересылать из одного лагеря в другой, как члена семьи врага народа.
   - Значит, нужен срок? - спросил юноша.
   - Значит, нужен срок, - подтвердил начальник. - Всего и делов.
   Он вышел из-за стола, выглянул за дверь, плотно прикрыл ее и тихо сказал:
   - Видишь у меня над столом портрет Ворошилова? Плюнь в него - и завтра же получишь срок, это я тебе обещаю. Отправим в лагерь, отбудешь, что положено - и гуляй на все четыре стороны.
   ...На свободу он вышел в пятидесятом - без права жительства в центральных городах.

2.=======================

   Пожилой зэк-очкарик - в той жизни он был доктором наук и профессором - называл двух своих товарищей по бригаде "фольклористами". Прозвище это накрепко прилипло к ним, а появилось оно после того, как поведали они товарищам по несчастью, почему оба угодили на лесоповал по одной и той же статье - "за контрреволюционную агитацию".
   Тот, кто помоложе, простоватый воронежский мужичок из сельских гармонистов-балагуров, был однажды приглашен на свадьбу своей племянницы в соседнее село. В обширном репертуаре гармониста оказалась старая частушка - пожалуй, нэповских еще времен:
Ленин Троцкому сказал:
- Я мешок муки достал.
Мне кулич, тебе маца,
Ламца-дрица, гоп-цаца!
   Но частушечнику сильно не повезло: на его беду среди гостей оказался местный учитель, он же стукач-доброволец, каких в те годы немало расплодилось по городам и селам. В общем, через несколько дней гармониста-балагура вызвали в районный отдел милиции по какому-то пустяшному поводу, а там его уже ждали два сотрудника НКВД...
   История второго "фольклориста" во многом похожа с историей частушечника. В тихий летний день, приняв по случаю выходного пару "мерзавчиков" (так в те годы именовались в просторечии стограммовые шкалики), он мирно дремал на скамье в городском саду. Рядом с ним сидел человек, читавший газету. В это время проходил по аллее пионерский отряд - с развернутым знаменем, под звуки горна и барабанный бой. Разбуженный всем этим шумом, подвыпивший гражданин наклонился к соседу и громко продекламировал:
Пионеры юные -
Головы чугунные,
Уши оловянные,
Сами деревянные.
   Человек с газетой молча встал со своего места, резвым шагом направился к случившемуся неподалеку милиционеру и что-то негромко сказал ему. Милиционер подошел к чтецу-декламатору.
   - Так, гражданин, - сказал он, - значит, нарушаете порядок в общественном месте, да еще и в нетрезвом состоянии? Прошу пройти в отделение. И вы, свидетель, тоже.
   В отделении они пробыли недолго. Бдительного свидетеля, естественно, отпустили домсй, а задержанного препроводили в райотдел НКВД. Там его усадили за стол, дали чистый лист бумаги, ручку, чернила и предложили собственноручно воспроизвести четверостишие про пионеров.
   Следователь внимательно вчитался в текст и с ухмылкой заметил:
   - Забавный стишок. Я думаю, лет на восемь потянет.
   На восемь и потянуло.

3.=======================

   В камеру втолкнули пожилого человека, путевого обходчика.
   - Меня расстреляют? - спросил он у старосты камеры.
   - Расстреляют? За что? Ты что-нибудь сделал?
   - Я ничего не сделал, - ответил путевой обходчик, - но в той камере, откуда меня привели к вам, все говорили: раз я агент, меня обязательно расстреляют.
   - Да ты хоть знаешь, кто такой агент?
   - Знаю, знаю, как не знать. Я был мальчиком, когда агент Зингера приходил к нам, брал пятьдесят копеек или рубль и клеил марки в книжку. Это мы швейную машинку купили в рассрочку. Но сам я никогда не был никаким агентом.
   ...Начальник маленькой степной станции, где служил этот пожилой малограмотный человек, оказался резидентом троцкистского шпионско-диверсионного центра, а путевой обходчик признался, что много лет был его агентом. Признался после нескольких суток непрерывного допроса.
   Его приговорили к расстрелу...

4.=======================

   В самом центре Питера, в старинном доме, жил в коммунальной квартире старый холостяк-бухгалтер, занимавший большую светлую комнату с зеркальными окнами, выходившими на Литейный проспект. А напротив - дверь в дверь - обитал с женой и тещей шеф-повар ближайшего к их дому ресторана. Соседи много лет люто враждавали между собой, учиняя друг другу различные мелкие пакости. Война эта началась в давние еще времена, и началась с того, что шеф-повар предложил бухгалтеру обменяться комнатами, посулив солидную приплату, а старый холостяк от этой сделки напрочь отказался: комната, сказал он, досталась ему в наследство от родителей, и он не собирается с ней расставаться.
   Далее в эту сугубо коммунальную склоку вклинивается событие совершенно иного плана. Весной тридцать седьмого года внезапно умер народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Сообщалось, что смерть наступила от сердечного приступа, хотя, как выяснилось через несколько десятилетий, наркому помогли уйти в мир иной люди из ведомства Ежова. Впрочем, это уже другой сюжет, для нашего же рассказа достаточно будет сказать, что все газеты, как заведено было в те времена, вышли с официальным некрологом, подписанным членами Политбюро, и большим портретом пышноусого наркома в черной рамке.
   В то утро старый холостяк, как всегда, сходил к газетному киоску, купил траурный выпуск "известий" и, вернувшись домой, направился прямиком в уборную, потому что именно там по многолетней привычке осваивал печатное слово. Завершив предписанный природой процесс и убедившись, что кроме некролога и международных новостей ничего интересного в газете нет, он аккуратно сложил ее в несколько раз, пришпилил к торчащему в стенке гвоздю - и с тем покинул место общего пользования.
   Так уж случилось, что вслед за ним туда вошел его сосед. Увидев проткнутую гвоздем фотографию усопшего наркома, он враз сообразил, что судьба посылает ему шанс, который никак нельзя упустить. Шеф-повар рванул к телефону, позвонил в милицию и торопясь, взахлеб сообщил, что лично разоблачил в квартире скрытого врага народа и что тому имеется важное вещественное доказательство. После чего встал у дверей туалета и не пускал никого до прихода милиционера.
   ...Власти по достоинству оценили его патриотический поступок: по прошествии какого-то времени он въехал в освободившуюся комнату. А бывший ее владелец так и не вернулся - видно, сгинул в одном из лагерей.

5.=======================

   Этот сюжет - тоже питерский, но уже иных, послевоенных времен, когда по указке вождя началась очередная кампания, на этот раз против безродных космополитов, буржуазных националистов и прочих "Иванов, не помнящих родства".
   В одном из институтов только что отметили четвертьвековой юбилей работы на кафедре известного ученого, профессора и доктора наук. Все было как всегда в подобных случаях: в актовом зале собрались преподаватели и студенты, с трибуны произносились приветственные речи, зачитывались телеграммы, вручались адреса и цветы. А через малое время вдруг возникает персональное дело, срочно собирается собрание, и на нем недавнего юбиляра исключают из партии с весьма модной в те годы формулировкой: "за проявления еврейского буржуазного национализма". Суть вышеупомянутого проявления заключалась в том, что в одной из давних своих, конца двадцатых годов, работ он назвал несколько еврейских фамилий, на одно упоминание которых был впоследствии наложен строжайший запрет.
   И вот этот "безродный космополит и агент международного сионизма", уже изгнанный из института, едет в Смольный, где разыгрывается последний акт трагифарса, именуемый заседанием бюро горкома партии.
   - А расскажи-ка нам, профессор, - говрит секретарь горкома, - как проходил твой юбилей, как буржуазные националисты, вс эти абрамчики-арончики, восхваляли тебя? И за какие такие заслуги? Нам очень интересно даже будет послушать.
   Члены бюро горкома весело улыбаются: очень уж им по душе шутка насчет "абрамчиков-арончиков", хотя и слышат они ее не в первый раз.
   ...Вернувшись домой, уже без партбилета, профессор просит собрать чемоданчик с самым необходимым и держать наготове. Жена пытается успокоить его: может быть, все еще обойдется.
   - Ты наивный человек, - отвечает ей муж с горькой усмешкой, - ты просто не знаешь этих людей. У них тоже есть свои повышенные социалистические обязательства и можешь быть уверена: они их выполнят.
   Через несколько дней, под утро, резкий звонок в дверь. Трое в штатском, понятые, ордер на обыск, ордер на арест... Пять лет вычеркнуто из жизни.

(Опубликовано в газете "Новости недели" 11.09.1996)

Комментариев : 0, Просмотров : 1856

Единственное место на Земле

Б.Черняков

Дата : 27-04-13, Сбт, 01:16:00

1.=====================

   Лет, я думаю, тридцать назад в одном ленинградском доме мне дали прочесть письмо, присланное в 1931 году из Палестины.
   Вот история этого письма.
   В середине 20-х годов мать хозяина дома вместе с одним из своих внуков и его семьей эмигрировала в Палестину. Русская женщина, чьи родители, крестьяне из Поволжья, еще в молодости приняла еврейскую веру, она была глубоко религиозным человеком и хотела быть похоронена непременно в Святой Земле. Приехав в Палестину, семья поселилась в одном из сельскохозяйственных киббуцев Верхней Галилеи.
   В 1931 году произошло событие, всколыхнувшее весь киббуц: в гости к поселенцам приехал Альберт Эйнштейн. На фотографии, приложенной к письму, он был изображен в группе улыбающихся мужчин и женщин в простой рабочей одежде.
   Пересказывать содержание письма - дело безнадежное: слишком много времени прошло с тех пор, как я держал его в руках. Но два момента запали в память: Это, во-первых, рассказ о том, как Эйнштейн отказался от услуг переводчика и заговорил с поселенцами на немецком, предложив им отвечать ему на идиш. Результат оказался вполне удовлетворительным. И, во-вторых, замечание Эйнштейна о том, что он твердо верит: придет день, когда на земле Палестины будет создано еврейское государство. "И я, - добавил Эйнштейн, - надеюсь дожить до этого счастливого дня".
   Надежда великого ученого сбылась, причем для него лично - самым удивительным образом. Вот как описывает это событие биограф Эйнштейна профессор Карл Зелиг: "Однажды Эйнштейну предложили пост президента. Это было в конце 1952 года, когда молодое Государство Израиль, после смерти Вейцмана, должно было избрать нового главу государства. ученый отклонил это предложение, ссылаясь на свой возраст, пошатнувшееся здоровье, почти монашеский образ жизни и научные планы. Чтобы удовлетворить требованиям дипломатического этикета, израильский посол в США просил разрешения прислать в Принстон с официальным предложением поста президента своего сотрудника, бывшего лондонского адвоката. Эйнштейн со смехом передавал позже слова последнего о том, что он впервые проиграл дело, прежде, чем получил возможность изложить его". Но, как вспоминает другой биограф, в беседе с одним из самых близких своих друзей Альберт Эйнштейн признался, что весьма высоко оценил сам факт обращения к нему правительства Государства Израиль.

2.=====================

   А теперь я приглашаю читателей вернуться из 1952 года на восемь лет назад.
   идет февраль 44-го. Через полтора года закончится самая кровопролитная война в истории человечества - вторая мировая. еще через три месяца в Нюрнберге начнется суд над главными нацистскими военными преступниками - суд, на котором впервые будут вскрыты подлинные масштабы катастрофы, постигшей европейское еврейство. Будет названа страшная цифра известная сегодня во всем цивилизованном мире: шесть миллионов загубленных душ.
   Но уже и тогда, в конце 43-го и начале 44-го, на страницах американской периодической печати стали все чаще появляться материалы о зверствах нацистов на оккупированных ими территориях. И, как ответ на эти публикации, все отчетливей и громче звучали голоса тех, кому была небезразлична трагическая участь, постигшая целый народ, и его дальнейшая судьба. "В 1938 году, - писала одна из американских газет, - в мире насчитывалось пятнадцать с половиной миллионов евреев. Как минимум два миллиона были убиты или доведены нацистами до смерти за последние несколько лет. Вот почему сионистское движение или, лучше сказать, борьба за приют на земле предков порождена крайней мерой необходимости и страданий".
   ...Итак, на календаре - февраль 44-го. В Комитете по иностранным делам палаты представителей Конгресса Соединенных Штатов Америки идут слушания по резолюции внесенной двумя конгрессменами: Райтом и Комптоном. Вот ее полное название: "О воссоздании Палестины как свободного еврейского демократического государства". Как водится в ходе слушаний дают показания эксперты: историки, юристы, ученые-семитологи. Один из приглашенных экспертов - профессор семитской литературы Принстонского университета Филипп Хитти. (Хочу напомнить читателям, что Принстонский университет - учебное заведение, где с момента приезда в США преподает и ведет научную работу Альберт Эйнштейн).
   По своим политическим взглядам профессор Хитти отнюдь не антисемит. Более того, он активный и последовательный сторонник организации в Палестине еврейского национального очага. Но именно очага, а не воссоздания независимого и суверенного еврейского государства, против чего он решительно возражает. Его пространное заявление в комиссии так и названо: "Еврейский национальный очаг".
   7 апреля того же года это заявление было опубликовано в виде обширной статьи в газете "Принстон геральд" и послужило началом дискуссии, составляющей предмет этого очерка. Оппонентами Филиппа Хитти выступили Альберт Эйнштейн и его коллега по университету Эрих Калер - историк, социолог и философ, эмигрировавший из Германии после прихода к власти нацистов. Ответ Эйнштейна и Калера Филиппу Хитти та же газета опубликовала ровно через неделю. Затем 21 апреля последовало второе выступление Хитти, а еще через неделю Эйнштейн и Калер своей публикацией завершили дискуссию.
   Такова ее хронология.

3.=====================

   Уже в самом начале Хитти задает вопрос: представим себе, что сионистская идея стала реальностью - каковы в таком случае шансы на выживание у столь чужеродного государства в самом центре арабского мира? Вопрос поставлен профессором чисто риторически, ибо содержит и ответ на него: у гипотетического государства таких шансов нет. "Арабы и мусульмане, - говорит Хитти, - не могут уразуметь, с какой стати созданная не ими еврейская проблема должна решаться за их счет? Они глубоко сочувствуют страданиям евреев, но не убеждены, что Палестина решит еврейский вопрос: Палестину нельзя рассматривать, как страну без народа, готовую принять народ без страны. Они отказываются понимать, почему бы американским законодателям, столь пекущимся о благополучии европейских евреев, не поднять иммиграционные шлагбаумы и не впустить еврейских беженцев, миллионы которых могли бы расселиться на пустующих пространствах Аризоны или Техаса. Присутствующее в резолюции слово "воссоздать" не трогает их (арабов) ни в малейшей степени". Так профессор Хитти сформулировал одну из основополагающих сторон своей концепции.
   Внимательные читатели несомненно обратят внимание на то, что, в конце концов, все это - перепевы известной теории о том, что евреям вовсе необязательно жить непременно в Палестине: в мире предостаточно мест, где они могли бы поселиться.
   Очевидно, для того чтобы никто не мог заподозрить его в нелояльном отношении к евреям вообще, к их нуждам и чаяниям, почтенный профессор находит единомышленников-антисионистов среди самих же евреев. Так, он ссылается на мнение Иегуды Магнеса, занимавшего в 1941 году пост президента Еврейского университета в Иерусалиме: "Насколько мне известно, нет никаких шансов, что это формула - объявление Палестины еврейским государством, а не создание в нем еврейского национального очага - может быть приемлема для какого-нибудь арабского лидера, арабской партии или направления в арабском общественном мнении". С еще большим удовольствием цитирует Хитти президента Объединенного еврейского колледжа в Цинциннати Джулиана Моргенштерна, автора книги "Нация, народ, религия: кто мы?": "Часто приходится слышать высокопарные заявления о той благотворной роли, которую может сыграть или сыграет восстановленное еврейское государство или сообщество, что оно станет подходящей моделью справедливых социальных отношений, примером для всех народов. Вопреки этому неопровержимая историческая реальность по-прежнему сталкивает нас с голой правдой: истинный гений и судьба Израиля заключаются в его роли народа веры, хранителя духовного наследия - и только".
   Размеры газетного материала не позволяют подробно остановиться на всех доводах, приводимых Филиппом Хитти в обосновании его концепции. Но одна проблема представляется профессору настолько важной - и, подчеркнем, представляется совершенно справедливо! - что Хитти не просто ее излагает - он ее декларирует: "В глазах мусульманина Иерусалим - третий храм, то есть третий по значимости святой город после Мекки и Медины. Он был первым ориентиром - гиббах, - к которому поворачивались древние мусульмане при молитве, прежде чем они начали устремлять свои взоры к Мекке. Эта земля была дана им Аллахом в результате священной войны - джихада, - поэтому для мусульманина уступить свои права на нее равносильно вероотступничеству".

4.=====================

   Начиная дискуссию, Эйнштейн и Калер тоже ставят во главу угла проблему Иерусалима: "Для арабов Иерусалим - лишь третий по значению святой город, для евреев - первый и единственный, а Палестина - то место, где развивалась их собственная история, священная история. Кроме того, для арабов Иерусалим обладает святостью лишь постольку, поскольку они ведут свою традицию от еврейских корней. Ибо после арабского завоевания Иерусалимав 637 году халиф из династии Омейядов Абдель Малек воздвиг мечеть Омара, именуемую также "Куполом над скалой", на том самом месте, где находились еврейские Ковчег завета и Первый Соломонов храм. Иерусалим при пророке Муххамеде был гиббах, то есть ориентиром, куда обращали молитвы, лишь постольку, поскольку Муххамед видел в евреях будущих основных адептов своего учения. Когда же его упования оказались тщетными, он изменил это правило вместе со всеми прочими, введенными исключительно ради его еврейских приверженцев. Таким образом, использование этого отмененного самим же Муххамедом ритуала в качестве доказательства арабских притязаний на Палестину кажутся притянутыми за уши".
   Утверждению Хитти о том, что евреям совершенно необязательно селиться именно в Палестине, Эйнштейн и Калер противопоставляют простой и ясный контраргумент. У любого народа есть собственная страна, развитая усилиями всех поколений, причем ни одна из этих стран никоим образом не связана со специфическими еврейскими традициями или устремлениями. Так, например, арабам, чьи интересы столь сильно заботят профессора Хитти, принадлежат семь больших государств: Саудовская Аравия, где расположены главные мусульманские святыни, Йемен, Египет, Сирия, Ирак, Трансиордания, Ливан. (Позволю себе напомнить читателям, что речь идет о политической карте Ближнего Востока на начало 1944 года.) Что же касается Палестины - эта маленькая страна является единственным местом в мире, неоспоримо и глубоко связанным с еврейским народом, религиозными основами и его исторической традицией самостоятельной нации. Но даже если на минуту оставить в стороне духовные, религиозные и культурные связи - все равно на свете нет иной, пригодной для человеческого существования страны, которую могли бы предложить этому затравленному народу многочисленные конференции по проблемам беженцев. Евреи готовы пойти и, несомненно, пойдут на крайние жертвы и изнурительный труд ради превращения узкой полоски земли, именуемой Палестиной, в процветающую страну, в цивилизованный край.
   Мысли эти были высказаны более полувека назад. Само собой разумеется, что в основе исторического оптимизма Эйнштейна и Калера лежит трезвый анализ сложившейся к тому времени ситуации. И еще - страстная вера в то, что недалек день, когда еврейский народ обретет, наконец, землю, на которой он будет не гостем, а хозяином.

5.=====================

   У концепции, выдвинутой профессором Хитти, есть и еще одна сторона - экономическая. По его мнению, бессмысленно говорить о воссоздании государства в стране, где экономика целиком зависит от внешнего фактора, каким является помощь еврейского капитала. Но, замечают оппоненты профессора, утверждать подобное - все равно, что упрекать ребенка в зависимости от его семьи. Нельзя забывать, что в Палестине нового времени евреи начинали практически с нуля. Земля покупалась по ценам, которые в несколько раз превышали цены на землю подобного типа где-нибуль в Сирии или южной Калифорнии. Не было ни машин, ни удобрений, ни сырья. И тем не менее даже Хитти пришлось признать, что за одно лишь десятилетие - с 1927 по 1937 год - импорт в Палестину сократился наполовину. Говоря о возможных перспективах экономического развития страны, Эйнштейн и Калер приводят заключение, к которому пришел еще в 1875 году сэр Чарльз Уоррен, британский ученый из Фонда исследования Палестины: "Дайте Палестине хорошее правительство и разверните экономическую жизнь населения - и число ее жителей возрастет десятикратно, и еще останется место для других".
   Филипп Хитти трактует еврейскую иммиграцию в Палестину как "тихое вторжение". Употребляет он так же и несколько иной термин: "ползучее завоевание".
   "Но, - отвечают на это Альберт Эйнштейн и Эрих Калер, - разница между обычным завоеванием и завоеванием "ползучим" состоит в том, что в результате одного мы видим руины, а в результате другого - подъем жизненного уровня "завоеванного" народа. Улучшение условий жизни арабов в результате сионистской деятельности - несомненный и неоспоримый факт, подтвержденный всеми официальными и докладами британской администрации".
   Дабы не быть голословными, они приводят текст заявления специальной британской миссии, проведшей скрупулезную инспекцию социально-экономического положения в Палестине. Документ настолько красноречив, что заслуживает быть процитированным почти полностью.
   Итак:
   "...значительный ввоз еврейского капитала в Палестину оказал самое благотворное воздействие на всю экономическую жизнь страны;
   ...развитие арабской промышленности и производство цитрусовых в основном финансировалось этим капиталом;
   ...пример евреев оказал большое влияние на сельское хозяйство арабов, особенно выращивание цитрусовых;
   ...благодаря деловой активности и еврейским разработкам в городах возросло использование арабской рабочей силы, особенно в портах;
   ...мелиорация и меры по борьбе с малярией, предпринятые в еврейских поселениях, оказали благотворное воздействие на все арабское население, проживающее в этом регионе;
   ...учреждения, основанные на еврейские средства для обслуживания еврейского национального очага, оказывают услуги и арабскому населению. Так, например, медицинский центр "Хадасса" в Иерусалиме предоставляет арабскому сельскохозяйственному населению право лечиться в клиниках Сельского медицинского благотворительного фонда и многое делает для медицинского обслуживания арабских детей;
   ...общий уровень социальных служб неуклонно возрастает на благо феллахов (арабских крестьян). Средства, необходимые для этих служб, в основном предоставляются евреями.
   Текст этого интереснейшего документа не нуждается в комментариях и говорит сам за себя.

6.=====================

   Материалы этой дискуссии, проходившей более полустолетия назад, давно уже стал библиографической редкостью. Но, знакомясь с ними даже конспективно, заинтересованные читатели, знающие историю создания и становления Государства Израиль, без особого труда определят, что здесь принадлежит дню вчерашнему, а что и сегодня не утратило своей актуальности.
   Обобщая сказанное в ходе дискуссии, Эйнштейн и Калер пишут:
   "Мы не ставим перед собой националистических целей. Ни мы, ни подавляющее большинство еврейского народа не отстаиваем идею создания государства ради националистической экспансии и самовозвеличивания. Такой подход противоречит ценностям иудаизма. Выступая за еврейскую Палестину, мы хотим лишь содействовать созданию убежища, в котором гонимые могут обрести безопасность, мир и непоколебимое право жить по своим собственным законам и обычаям".
   Под этими простыми и ясными словами могли бы с полным правом подписаться все, кто стоял у истоков Государства Израиль - от простого поселенца и рядового бойца Хаганы до первого президента и первого премьер-министра страны.
При подготовке настоящего очерка автор использовал материалы американской русскоязычной газеты "Еврейский мир".

(Опубликовано в газете "Новости недели" 2.11.1995)

Комментариев : 0, Просмотров : 1698

Бой продолжается

Б.Черняков

Дата : 22-04-13, Пнд, 13:50:00

1.=====================

   Мария Рольникайте. "Я должна рассказать"...
   Помню, как три десятилетия тому назад, появившись на прилавках книжных магазинов Ленинграда, эта скромно изданная книга (на обложке - алый тюльпан на фоне стены с колючей проволокой) сразу же стала тем, что сегодня принято называть бестселлером. В считанные дни она исчезла с прилавков и появилась в домашних библиотеках тысяч ленинградских семей, главным образом еврейских. Уверен: то же самое происходило в Москве и Минске, Киеве и Кишиневе, во многих других городах и, разумеется, далеко не в последнюю очередь в городе детства и юности автора - в Вильнюсе.
   Очень скоро имя Марии Рольникайте стало известно читателям многих стран мира: книга была издана по меньшей мере на восемнадцати языках и разошлась многотысячными тиражами. Важная деталь: года через полтора после выхода в свет первого русского издания книга появилась в Израиле в переводе на иврит.
   Уже начальные строки предисловия объясняли особый интерес читателей:
   "В то время, как Анна Франк вела свой ставший потом широко известным дневник, в оккупированном фашистами Вильнюсе другая девочка, Маша Рольникайте, почти однолетка Анны, тоже записывала свои мысли, наблюдения, переживания".
   И еще - оттуда же:
   "Анна Франк жила в заточении, не выходя из своего убежища. Поэтому в ее дневнике мало событий, больше личных переживаний. Много обид, боли, философских раздумий рано созревшего ребенка.
   Дневник Маши Рольникайте обширнее по охвату событий. Здесь больше портретов людей. Она несколькими штрихами, общими контурами обрисовала "остров мертвых", который к несмываемому стыду ХХ века сохранил название "гетто"".
   Сначала Маша писала в тетради. Потом бумаги не стало. Исчезло и гетто - оно было разрушено. Вывезенная на каторжные работы в концентрационный лагерь, девочка писала на обрывках мешков из-под цемента. Когда и этого материала уже нельзя было достать, она вела свои записи мысленно. Всеми силами стремилась Маша рассказать правду о том, что происходило в Вильнюсском гетто и в концлагере.
   Чтобы это больше никогда не повторилось...
   Чтобы стало грозным предупреждением для будущих поколений...

2.=====================

   Повторюсь: книга "Я должна рассказать" вышла в свет тридцать лет назад. Ни одному из ее тогдашних читателей и уж тем более автору, узнице гетто и фашистского концлагеря, и в самом страшном сне не могло присниться то, что происходит сегодня в Санкт-Петербурге - городе, где Мария Рольникайте живет уже много лет.
   Не стану пересказывать то, что пишут газеты, что мы видим на экранах телевизоров, когда включаем русские каналы. Пусть Мария Рольникайте сама расскажет обо всем.
   Но сначала - небольшое отступление.
   В конце 65-го или в самом начале 66-го ленинградская писательница Наталья Долинина, из числа самых близких моих друзей, подарила мне книгу "Я должна рассказать". И прокомментировала это так: "Книжка - дневник и посему, естественно, написана от первого лица. Но если бы кто-то вознамерился создать на основе этого дневника нечто вроде документальной повести - именно ее следовало бы назвать повестью о настоящем человеке".
   Еще Долинина пообещала при первом же удобном случае познакомить меня с автором книги. Но к великому сожалению, случай тогда так и не представился. Однако, рискуя быть обвиненным в повторении расхожих истин, скажу все же: удивительные вещи происходят иногда на белом свете! В начале марта нынешнего года к нам в Израиль из Санкт-Петербурга по приглашению Союза инвалидов второй мировой войны приехала небольшая группа ветеранов и бывших узников гетто. И среди них - Мария Григорьевна Рольникайте. Она привезла письмо от старинного моего приятеля Бориса Фрезинского - самого авторитетного в России биографа и комментатора И.Г.Эренбурга и одновременно давнего знакомого автора книги "Я должна рассказать".
   Так мы встретились.
   О многом поговорили, многое вспомнили. В ответ на вопрос, что делается сегодня в Санкт-Петербурге, Мария Григорьевна извлекла три листика машинописного текста и протянула мне со словами: "Этому материалу два года. К сожалению, он не только не устарел, но может быть дополнен новыми фактами. Возьмите - вдруг да пригодится".
   Я взглянул на первую страницу текста. В самом верху от руки написано: "Было сдано в санкт-петербургскую газету "Смена", затем - в "Невское время". Ни в той, ни в другой не опубликовали".
   Любопытная запись. Припоминаю, что года четыре назад обе газеты, особенно "Смена", регулярно декларировали непоколебимую приверженность делу защиты демократии и борьбы с любым проявлением расизма. Да, меняются времена, меняются...

3.=====================

   А теперь - слово Марии Рольникайте:
   "Не знаю, что в свое время писали немецкие газеты о нарождающемся в Германии фашизме, - по малолетству их еще не читала. Зато вскоре познала, каков он, обретший силу фашизм в действии. Каково быть помеченной, словно мишенью для пули, желтой звездой, видеть, как уводят на расстрел маму, сестренку и маленького брата, быть увезенной в концлагерь и уже в непосредственной близости от газовой камеры и круглосуточно дымящейся трубы крематория в подростковом своем возрасте понимать, что вскоре и меня туда погонят. Всего лишь за то, что принадлежу к неугодному фашистам народу. И потому, что Гитлер сумел превратить тысячи своих сограждан в палачей, внушив им чувство превосходства над людьми с другим цветом волос и заразить их своей ненавистью к "инородцам".
   Теперь эта ненависть снова набирает силу. Но не в Германии, где ее проявления строго наказуемы, а у нас. И проповедуется она, как это ни кощунственно, сыновьями и внуками тех, кто тяжелых четыре года сражался, кто погиб, чтобы спасти страну и их, своих потомков, именно от фашизма, от порабощения и истребления. Да, пусть никто не строит иллюзий: вслед за евреями должны были быть истреблены и другие народы, в том числе и русский. И не какими-то выдуманными "жидо-масонами", а все теми же фашистами, под чьи знамена встали и чьи лозунги провозглашают, даже не скрывая их происхождения, современные последователи тогдашних палачей.
   Очевидно, у работников правоохранительных органов выработался иммунитет и к воинственным призывам расправиться с "инородцами", и, увы, к очень немногочисленным упрекам, что они не принимают должных мер, чтобы подобное пресекать и наказывать. А по какой причине газеты позволяют себе писать обо всем этом, кто почти с благодушием, а кто и с достойной лучшего применения иронией - остается только предполагать. Зато о митинге на Дворцовой площади Русской партии, на котором, определяя выступления даже сухим юридическим языком, "сеялась межнациональная рознь", "Санкт-Петербургские ведомости" сообщили своим читателям, что "председатель городского отделения Русской партии В.Цикарев высказал следующую точку зрения: "Кавказская мафия, руководимая сионистами, заполонила улицы и рынки наших городов". И далее: "В конце митинга партийцы решили пострелять. Раздались выстрелы из стартового пистолета, а из толпы полетели вверх сигнальные ракеты. Затем зажгли факел, подождали, пока он догорит (умилительно, не правда ли? - М.Р.), и разошлись".
   А молодежная газета "Смена", с присущей ей тягой к броским, но, к сожалению, не всегда удачным заголовкам, и вовсе оповестила, что "для евреев есть Освенцим". Правда, спасибо хоть, что тем же шрифтом предпослали слова "Русская партия" и двоеточием определили авторство этого "открытия". Но вряд ли читатели газеты оценят иронию автора статьи. Статьи, которая кончается ответом заместителя председателя Русской Партии Николая Бондарика, как она, Русская партия, собирается решить еврейский вопрос: "Для евреев есть Освенцим. Израиль - слишком много для них".
   Я - одна из тех немногих (увы, очень немногих), кого не успели сжечь в столь милом сердцу Николая Бондарика концлагере. Я обращаюсь не только к работникам правоохранительных органов с напоминанием об их судебном долге, не только к работникам печати, радио и телевидения с призывом не ограничиваться лишь информацией о нарастающем зле, но и противостоять ему. Я обращаюсь к вам, сограждане читатели и зрители. Неужели вам не страшно, что изрыгаемая в мегафонах ненависть может заразить жаждой убийства ваших сыновей и внуков? Поверьте моим печальным познаниям: дурман ненависти губителен не только для тех, на кого он направлен, но не в меньшей степени и для тех, кто этим дурманом переполнен. Поверьте - и не дайте злу разбушеваться.
   В надежде, что буду услышана -
Мария Рольникайте".

4.=====================

   На титульном листе книги, когда-то подаренной мне Натальей Долининой, Мария Григорьевна написала: "Борису Вульфовичу Чернякову - с единственным пожеланием, чтобы больше никому не пришлось вести такие записи. М.Рольникайте, Тель-Авив, 8.03.1995 г."
   Знаменательнейшую дату в своей жизни - 50-летие освобождения из концлагеря - она встретила на земле Израиля. И через десять дней улетела в Санкт-Петербург - к своим писательским и общественным делам. Известный прозаик автор нескольких интересных книг, в которых так или иначе звучит неизбывная тема Катастрофы, она в своих многочисленных выступлениях в печати, на митингах и собраниях, не устает предупреждать сограждан об опасности возрождения фашизма в России.
   Однажды в жизни она уже выиграла бой с фашизмом и считала, что с ним покончено навсегда. Но коричневая чума наступает снова - и Мария Рольникайте продолжает бой.

(Опубликовано в газете "Новости недели" 28 апреля 1995 года)

Комментариев : 0, Просмотров : 1781

"А слава приходит к нам между делом..."

Б.Черняков

Дата : 19-04-13, Птн, 09:54:00

В небе и на земле

   Эпизод, о котором пойдет здесь речь, имеет точную дату: ночь с 21 на 22 июля 1941 года - ровно через месяц после начала войны. В эту памятную многим старым москвичам ночь немцы предприняли первый массированный налет бомбардировщиков на столицу. И в эту же ночь один из летчиков-истребителей поднявшихся в небо на МиГе-3, сбил в первом в своей жизни воздушном бою вражеский самолет "Дорнье-215".
   Пересказывать этот эпизод нет смысла - я просто предоставлю читателю возможность выслушать рассказ из первых уст. Я взял его из документальной повести "Первый бой мы выиграли", написанной много лет спустя самим героем повествования.
   Его имя - Марк Галлай.
   "...Итак, стрелки с "Дорнье" открыли по моему МиГу встречный огонь. Почему они меня не сбили - ума не приложу. Наверное, на меткости их огня сказалось сильное нервное напряжение (вспомним, что они не ожидали серьезного отпора), ослепленные светом нескольких прожекторов, в то время, как я-то все-таки находился в темноте, и, наконец, тот установленный экспериментально общеизвестный факт, что Г-сподь Б-г особенно оберегает пьяных и сумасшедших. Пьяным я в ту ночь, правда, не был, но вел себя, без сомнения, во многом, как настоящий сумасшедший.
   Следующий заход я сделал немного снизу - верхняя точка противника уже не могла вести огонь по мне, - дал короткую ёочередь по кабине с переносом на правый мотор и тут же отскользнул в сторону... Через несколько заходов о7гонь с "Дорнье" прекратился. Мои трассы упирались прямо в фюзеляж и моторы врага... Или это мне только так кажется? Потому что, если это так, то чего же он не падает?.. Хотелось крикнуть ему: "Падай же, сукин сын, наконец!.."
   Очередь... Еще очередь... И вдруг "Дорнье" как-то странно, рывком, завалился в правый крен, на мгновенье завис в таком положении, потом резко вывалился из прожекторов. Кругом все черно. Куда же он делся?
   О том, что "Дорнье" может быть просто сбит, я в первый момент просто не подумал, хотя последние десятки секунд всем своим существом только этого и ждал. Не подумал, скорее всего, потому, что никогда не видел, как сбивают самолеты, и подсознательно прочно впитал в себя неоднократно читанное в произведениях художественной и не очень художественной литературы что-нибудь вроде: "Ярко вспыхнув, смердя дымным факелом, стервятник в последнем штопоре с протяжным воем устремился к земле".
   А тут означенный стервятник не вспыхнул, не засмердил дымным факелом, а главное - неизвестно куда устремился. Хорошо, если к земле, а вдруг ни к какой не земле, а просто он таким хитрым маневром вышел из боя, сейчас летит себе домой и посмеивается над мазилой истребителем, который по нему бил, бил, да так и не сбил.
   На земле, докладывая о выполненном боевом полете, я закончил донесение тем, что противник накренился, занес хвост и вывалился из прожекторов. По этому поводу один из моих коллег заметил:
   - Чего тут копаться: вывалился - не вывалился. Доложил бы просто - сбил, мол, и все тут.
   - А вдруг не сбил?
   - Да нет, по всему похоже, что сбил. А потом, знаешь, сейчас это нужно. Каждая сбитая машина нужна. Для подъема духа.
   Мой товарищ явно путал моральный эффект от сбитого самолета врага и от бумажки, где об этом было написано.
   - Нет, - сказал я, - давай лучше подождем подтверждения земли. Вернее дело будет.
   ...Подтверждение пришло назавтра".
   Второй эпизод произошел через сорок лет после описанного события. Однажды в московской квартире Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР, доктора технических наук, писателя Марка Лазаревича Галлая раздался телефонный звонок. Звонили со Старой площади из ЦК КПСС. Представившись, партийный чиновник весьма высокого ранга сказал примерно следующее:
   - Товарищ Галлай, мы проинформированы о том, что вам предлагали стать членом президиума Антисионистского комитета советской общественности, но положительного ответа не получили. Мы настоятельно приглашаем вас пересмотреть свою позицию.
   У Галлая возникло большое желание высказать все, что он думает и по поводу деятельности комитета вообще, и по поводу некоторых выступлений его председателя. Но понимая, кто на другом конце провода, он ответил коротко:
   - Спасибо за приглашение, но я считаю, что антисионистскими проблемами следует заниматься израильским коммунистам, а мы здесь должны бороться против антисемитизма. Вот если будет создан такой комитет - я в него охотно вступлю.
   Больше его не беспокоили...

...поперек музыки

   Есть такое довольно смешное выражение, очень точное по заложенному в нем смыслу: "танцевать поперек музыки". Применительно к писательскому труду в достославные советские времена оно означало, что литератор в своих сочинениях не всегда и не во всем "шагал в ногу" с официальной линией. Рукописи таких книг на многие годы вычеркивались из планов издательств.
   Именно такая судьба постигла лучшую, на мой взгляд,книгу Марка Галлая - документальную повесть о космонавтах и космонавтике "С человеком на борту".
   К этому времени Марк Галлай был уже автором трех книг: "Через невидимые барьеры", "Испытано в небе", "Третье измерение". Все они заслужили большую читательскую популярность, причем не только среди людей, так или иначе причастных к авиации. Повесть-воспоминание "С человеком на борту" тоже была написана с публицистическим мастерством и завидным чувством юмора. И, как всегда, автор оперировал материалом, полученным, что называется, из первых рук - он принимал непосредственное участие в подготовке шестерки космонавтов: Гагарина, Титова, Комарова, Николаева, Поповича, Быковского.
   Преодолевая многочисленные рогатки, поставленные так называемыми "визирующими" организациями, главному редактору журнала "Дружба народов" Сергею Баруздину с превеликим трудом удалось "пробить" в печать сильно урезанный вариант рукописи. Публикация появилась в первых номерах за 1977 год - и как только увидела свет, сразу же стала своего рода сенсацией. Оно и неудивительно: в те годы обо всем, что касалось освоения космоса в Советском Союзе, принято было писать в фанфарно-лакировочном стиле - а тут вдруг появилось повествование совершенно иного свойства.
   В ответ на мою рецензию, напечатанную в ленинградской молодежной газете "Смена", Марк Галлай писал мне: "...Ваша рецензия - первая и, скорее всего, ей суждено остаться единственной (во всяком случае, в ближайший исторически обозримый отрезок времени). Правда, жалеть об этом не приходится, так как если бы рецензии в центральной прессе появились, то только ругательные, ибо книга решительно не понравилась некоторым влиятельным лицам, усмотревшим с моей стороны попытку "стащить с пьедестала на землю" великих людей... Ну да Б-г с ними. Это случается не впервые, даже в моей собственной, не очень обширной литературной практике".
   "Влиятельные лица" оказались на редкость злопамятными.Марку Галлаю припомнили все: и его "поперечный" характер вообще, и твердый отказ изъять из книги "нежелательные" места - в частности. А финал этой истории лучше всего изложен самим автором книги "С человеком на борту" в дарственной надписи, где констатируется, что она вышла в свет через девять лет после журнальной публикации "после многих боев, но зато - практически без потерь". И дата: 12 марта 1986 года.

   Я привел здесь всего лишь два эпизода из большой жизни этого неординарного человека. Он сражался с фашистскими асами. Он отдал долгие годы опасной и многотрудной летно-испытательной работе. Написанные им книги, газетные и журнальные статьи дают обильную пищу для размышлений. Это ведь люди, подобные Марку Галлаю, могли бы с полным правом сказать о себе словами поэта: "А слава приходит к нам между делом, ели дело достойно ее".
   Недавно Марку Лазаревичу исполнилось восемьдесят лет. Я позвонил в Москву, поздравил с юбилеем. И услышал в ответ, что, Б-г даст, смогу сделать это не по телефону - он собирается к нам в гости.

(Опубликовано в газете "Новости недели" 30 мая 1994 г.)

(Биографическая справка: Марк Лазаревич Галлай скончался в Москве 14 июля 1998 года)

Комментариев : 0, Просмотров : 1930

Как это делалось в Союзе

Б.Черняков

Дата : 18-04-13, Чтв, 17:00:00

Летом семьдесят седьмого, в Мисхоре, в пустынном из-за пасмурной погоды припляжном парке, случай свел меня с высоким, очень полным человеком лет пятидесяти с небольшим. Звали его Павло Захарович, в санаторий "Украина" он приехал из Харькова - работал там на каком-то заводе в должности начальника отдела кадров. еще я узнал, что мой новый знакомый - из бывших армейских политработников, уволенный по "хрущевскому" массовому сокращению в самом конце пятидесятых годов. Был он тогда еще молод, за плечами десятилетка, ускоренные офицерские курсы, фронт. Профессии никакой. Вот и направил военкомат капитана запаса на работу в отдел кадров. Ходил он сначала в инспекторах, а года через два-три стал начальником отдела.
   - Так и сижу, как говорится, "на кадрах" вот уже без малого пятнадцать лет, рассказывал он. - Работенка и не пыльная, и не денежная, и никакого от нее удовольствия: толковых людей взять неоткуда, принимаем кого попало, лишь бы дыры заткнуть.
   Слушал я Павло Захаровича и на языке у меня вертелся один вопрос. Помню, еще подумал: задать или не задавать? Решил - задам. Правдивого ответа, скорее всего, не получу, но по крайней мере понаблюдаю за реакцией. Тоже не лишено интереса.
   И я задал его, этот сакраментальный вопрос:
   - А евреев на работу берете?
   Вопреки ожиданиям ответ прозвучал предельно коротко и ясно:
   - Нет, евреев не берем.
   - Что так? Не иначе, как у вас там сверхсекретное производство, где, насколько мне известно, пятый пункт в анкете на самом деле стоит на первом месте. Впрочем, вы это знаете лучше меня.
   - Да какие у нас секреты, - усмехнулся он. - Сплошной ширпотреб, штампуем посуду: миски, ложки, поварешки...
   Наступившая затем пауза грозила затянуться. Я поднялся, собираясь уходить. Мой собеседник, не вставая, легонько тронул меня за рукав:
   - Да погодите вы, разговор еще не окончен.
   - О чем же нам с вами толковать? - сказал я. - По-моему, тут все ясно.
   И снова наступила тягостная пауза. Наконец, Павло Захарович прервал ее:
   - Ладно, была не была, расскажу вам о том, что, кроме меня, знает только один хмырь из райотдела госбезопасности. Человек вы, вижу, порядочный, да и разговор у нас один на один.
   Так вот, вскоре после той самой Шестидневной войны, когда ваши евреи сильно врезали нашим арабам, вызывает меня к себе куратор завода - тот самый гэбэшник, которого я только что упомянул. И вот что я от него услышал: "Недовольны мы твоей работой, Павло Захарович, очень недовольны. Ты почему засоряешь инженерно-технические кадры, да и рабочие тоже, этими, ну сам понимаешь, которые некоренной национальности? Кто работает - пусть работает, но почему ты новых берешь?" Я ему в ответ: как же не брать, мне дельный народ позарез нужен. Объясняю ему ситуацию с кадрами на заводе, показываю заявки начальников цехов, привожу цифры. Наш чекист слушает меня очень даже внимательно, не перебивает, только головой кивает: вроде бы все понял и с моими доводами согласен. А потом говорит: "Значит, люди тебе нужны аж позарез? Что ж, интересы производства прежде всего, с этим я полностью согласен. Ты - начальник отдела кадров; кого брать, а кого не брать - тоже ты решаешь, я и с этим согласен. И приказывать тебе не имею полномочий. Но хороший совет дам, а ты уж к нему очень внимательно прислушайся. Значит, так: принимать - принимай. Но вдумчиво, очень вдумчиво. Потому что если кто-нибудь из принятых подаст заявление о выезде в этот свой Израиль - вылетишь с работы в два счета. Это я тебе, как представитель нашей конторы, твердо обещаю". Ну, а то, что с гэбэшной конторой шутки плохи - вам, я думаю, не хуже моего известно.
   Павло Захарович замолчал. Молчал и я. Потом он достал сигарету, долго разминал ее. Закурив, сделал несколько глубоких затяжек. И сказал, глядя куда-то поверх торчащей из моря каменной гряды:
   - Теперь представьте себе картину. Приходит в отдел кадров специалист. О чем я должен его расспрашивать? Казалось бы, странный вопрос. Конечно же, о прежнем месте работы: какую должность занимал, почему уволился? Логично? Да ничего подобного! Первым делом я обязан задать ему основной и главный вопрос: а не собирается ли он в будущем подать заявление о выезде в Израиль? Бред какой-то!
   Где же выход? Проявить героизм - наплевать на предупреждение нашего куратора-чекиста? Хорошо бы. Но примите в Расчет: у меня большая семья, да еще на руках и родители - старые, немощные люди. Пенсия у бывшего замкомбата, прямо скажем, грошовая, профессии нет. Вот вам и ответ на ваш вопрос, почему я евреев на работу не принимаю. Обидеться - ваше право. Но постарайтесь понять.
   Он попрощался и зашагал прочь.
   ...Как это там сказано в Библии: не судите, да не судимы будете.

   А вот еще один случай из той же, как говорится, оперы. Имя героя - Андрей Михайлович Неусыпин. Из ярославских крестьян, интеллигент в первом поколении. Один из крупнейших в стране специалистов в области авиационного приборостроения. Ленинградец. Более двух десятилетий - начальник и главный конструктор опытного завода. Лауреат Сталинской премии. Кавалер трех орденов Ленина - и, вполне вероятно, обладатель определенного числа выговоров разного "достоинства". Ибо, как известно, чем значительнее были заслуги того или иного директора, тем больше взысканий содержал его послужной список. Как писал поэт-сатирик, "орден, выговор, инфаркт - все в одном ряду".
   Вот история одного из полученных Андреем Михайловичем партийных выговоров - строгого, с занесением в учетную карточку.
   В самый разгар борьбы с "безродными космополитами", апофеозом которой стало печально знаменитое "дело врачей", Неусыпина вызвали в райком партии.
   Задав несколько ничего не значащих вопросов, первый секретарь перешел к сути дела.
   - Разговор у нас с тобой, Андрей Михайлович, будет сугубо доверительный, - предупредил он. - Ты сам понимаешь, какое сейчас время и как важно нам, членам партии и русским людям, помнить о повышенной политической бдительности. Так вот, в связи с этим райком подработал небольшой списочек людей, которых мы рекомендуем уволить с твоего завода, имеющего первостепенное оборонное значение. Думаю, что формулировка "по сокращению штатов" подойдет здесь лучше всего. Так что присаживайся поближе, перепиши фамилии - и действуй. Райком дает тебе "добро".
   С этими словами "первый" извлек из папки лист бумаги и легким небрежным движением пододвинул его к краю стола.
   Неусыпин глянул в список: начальники цехов, отделов, лабораторий. Толковые, прекрасно знающие свое дело люди; с некоторыми из них он проработал не один десяток лет. Ну и само собой разумеется, все до одного - евреи.
   О чем думал Андрей Михайлович, читая "подработанный" райкомом "списочек", можно только догадываться. Зато доподлинно известно, что он предпринял. Найденный им ход оказался настолько же простым, насколько и безошибочным. Он в полной мере продемонстрировал присущее этому человеку врожденное сочетание ума и порядочности с благоприобретенным точным знанием некоторых специфических особенностей деятельности партаппарата.
   - Мне все ясно, - сказал Неусыпин. - Я - коммунист дисциплинированный, и если партия приказывает...
   - Рекомендует, Андрей Михайлович, рекомендует, - быстро поправил его "первый".
   - Хорошо, - спокойно согласился Неусыпин, - раз партия рекомендует, я эту рекомендацию выполню. Но прошу дать ее в письменной форме. Я хоть и не бюрократ, но, как любой администратор, тоже чиновник. Мне нужна бумажка и, уж пожалуйста, по всей форме: на бланке райкома партии, за вашей подписью и обязательно с печатью.
   Вот и все. Расчет оказался точен: никакой письменной "рекомендации" не последовало и все работники завода, перечисленные в райкомовском проскрипционном списке, остались на своих местах.
   Все, что мог сделать в отместку главный партбонза районного масштаба - это придравшись к какой-то совершеннейшей чепухе, нагнать волну, обвинив Неусыпина в "серьезном ослаблении идеологической работы с кадрами". Андрей Михайлович отнесся к этому спокойно: "строгач" с занесением - он, как пустопорожняя брань, на вороту не виснет.

(Опубликовано в приложении "Конец недели", дата неизвестна)

Комментариев : 0, Просмотров : 2176

Дедово присловье

Б.Черняков

Дата : 17-04-13, Срд, 16:53:00

Держа на задубевших от мозолей ладонях сработанный нашим местечковым слесарем Элимелехом диковенный замок с секретом, выполненный в виде отполированного до блеска замкнутого круга, дед Мендл произнес свое любимое присловье: "Гуте коп унд хенд кенен махн шейне захн" (Хорошая голова и хорошие руки могут делать красивые вещи).
Эти слова, запавшие мне в память с детства, я позволю себе поставить в своем повествовании вместо эпиграфа.

1.================

   Сначала маленькая справка из энциклопедического словаря: "Цепь Галля - устаревшее название шарнирной цепи, состоящей из четного числа пластин, подвижно соединенных валиками", Классический пример этого простого приспособления - обычная велосипедная цепь. В не столь уж далекие времена миниатюрные цепочки Галля ставились в некоторые авиационные, метеорологические и иные приборы, будучи их важнейшей составной частью. В СССР эти цепочки, изготовление которых требовало высокой точности и столь же высокого класса чистоты, делать не умели. Приходилось покупать в Швейцарии, разумеется, за валюту. Но настал день, - произошло это в 40-м году, - когда швейцарскую фирму официально уведомили, что в ее услугах больше не нуждаются.
   Теперь, поставив точку в этом маленьком, но необходимом предисловии, я хочу познакомить читателей с историей о том, как часовых дел мастер Гершл Аксельрод в одночасье стал знаменитым.
   Биографические сведения о нем скудны. Доподлинно известно, что родился он в Белоруссии, в начале века. В середине 20-х оставил родное местечко, перебрался в Ленинград и устроился на должность механика-сборщика в одном из цехов завода метеорологических приборов. А полтора десятка лет спустя, весной 41-го, когда были учреждены Сталинские премии, Аксельрод стал первым лауреатом среди рабочих. На тихого, немногословного еврея, не шибко грамотного, говорившего по-русски с сильным акцентом, внезапно свалились невиданные почести: кроме лауреатства, его наградили орденом, нарком авиапромышленности Шахурин прислал правительственную телеграмму, присовокупив к поздравлению ценный подарок. В довершение всего портрет виновника торжества поместили в заводской музей на самое почетное место.
   Но все это - уже финал. А каким было начало?
   ...Однажды, предположительно в конце 39-го, Гершл Аксельрод пришел к начальнику цеха и сказал, что у него есть идея: сконструировать автомат для изготовления миниатюрных цепочек Галля. Только и всего! Прочтите еще раз эту фразу, остановитесь и вдумайтесь: полуграмотный часовщик из Б-гом забытого еврейского местечка решил выступить конкурентом солидной швейцарской фирмы. Ни больше ни меньше!
   Аксельрод пришел не с пустыми руками: он принес эскизы будущего автомата. Конечно, выполнены они были так, что любой преподаватель черчения поставил бы их автору твердую "двойку". Но Аксельроду повезло: начальником цеха оказался толковый человек, не только не посчитавший своего подчиненного очередным изобретателем вечного двигателя, но и разглядевший в каракулях механика нечто такое, что сильно его заинтересовало. И эскизы легли на стол главного инженера завода.
   Главный инженер завода пригласил к себе Аксельрода и ведущего конструктора Неусыпина, обладавшего, помимо прочих достоинств, еще и редким умением быстро и безошибочно оценивать ту или иную техническую идею. Очевидно, его мнение оказалось решающим, потому что вскоре после этого Аксельроду предоставили отдельное помещение, дали в помощь опытного слесаря. Все заявки на изготовление деталей для будущего автомата выполнялись быстро и безоговорочно.
   К середине 40-го автомат был готов. Как проходили его испытания, сколько времени ушло на доводку - узнать обо всем этом теперь, по прошествии полувека, увы, не у кого. Один из старейших работников завода Самуил Ильич Нерославский, сообщивший мне многое из того, о чем здесь рассказано, описывает конец этой истории так: в автомат закладывалась полоска листового металла. Машина штамповала и полировала детали, собирала (склепывала) их воедино и выдавала готовую цепочку. Изобретатель сам обслуживал свое детище. Его автомат обеспечивал миниатюрными цепочками Галля все приборостроительные заводы Советского Союза.
   В начале войны Гершл Аксельрод был эвакуирован из Ленинграда на Урал и там его след затерялся...

2.================

   Мы сидим друг против друга в маленькой комнате, отгороженной от инструментального цеха декоративной решеткой. Моего собеседника зовут Лев Рабинович. Я уже знаю, что этому коренастому, совершенно седому человеку сорок пять, что, окончив институт и получив направление на завод, он отработал цеховым экономистом положенные три года, а потом взял да и подался в ученики слесаря. Теперь Рабинович лекальщик шестого, самого высокого разряда.
   Представившись, я предъявил ему для порядка редакционное удостоверение внештатного корреспондента.
   - Для начала хочу спросить, - сказал я, - верно ли, что у вас есть какой-то необыкновенный ключ собственного изготовления?
   Вместо ответа Рабинович выдвинул один из ящиков верстака, достал оттуда небольшую продолговатую коробочку и молча протянул ее мне. Я открыл крышку - передо мной лежал самый обыкновенный ключ от врезного замка: кольцо, стержень и две бородки, правда, весьма замысловатой формы. Мой собеседник расстелил на верстаке лист чистой бумаги, взял ключ, пальцами обеих рук сделал несколько быстрых движений - и ключ исчез. Вместо него на белой бумажной поверхности лежала горка мелких деталей.
   - Головоломка? - поинтересовался я.
   - Можно сказать и так, - усмехнулся Рабинович, - но со своей историей. Думаю, вам будет интересно ее услышать, хотя по нынешним временам она, конечно, не для газеты.
   Так вот, года три назад ушел я с завода, на котором проработал много лет - не сошлись во взглядах с новым начальником цеха. В отделе кадров соседнего завода меня направили, как заведено, на лекальный участок: познакомиться, договориться об условиях.
   Прихожу. Старший мастер, тощий краснорожий мужик, уже с утра в подпитии, спрашивает: "Ну, и какой же у тебя разряд, Рабинович?" - "Шестой, - отвечаю, - там же написано". - "Мало ли кто чего напишет, - говорит он и подмигивает стоящим вокруг рабочим. - А не по блату ли ты его получил, Рабинович?" Все ясно: передо мной очередной "специалист" по еврейскому вопросу. Молча забираю направление и иду к выходу. Он меня останавливает: "Погоди, я пошутил. Вот тебе проба - поглядим, какой ты слесарь". И протягивает ключ. Ах ты, думаю, козел вонючий, уж очень тебе хочется унизить меня: работенка-то третьего разряда, а то и пониже. Стою, размышляю. Уйти? Просто так - взять и уйти? Нет уж, я этого большого друга еврейского народа проучу, он у меня надолго запомнит слесаря Рабиновича!
   Провозился я с этим самым ключом сутки, не выходя из цеха, признаюсь вам честно - никогда не работал с таким вдохновением. Утром, перед началом смены, подхожу к краснорожему. Вокруг народ с участка стоит, до гудка еще минут пять. Кладу на стол оба ключа: "Это - образец, а это - мой". Он поднимает глаза и со смешком говорит: "Ну, удивил! Проба-то плевая. Нет, Рабинович, по шестому разряду я тебя не возьму. У нас тут работают русские люди, а блатных тут, Рабинович, нет".
   Вы себе представить не можете, как хотелось мне плюнуть в это пропитую рожу! Но я все-таки сдержался, взял свой ключ и, как только что перед вами, разъял его на составные части. "А теперь попробуй собрать, - говорю ему и пододвигаю детальки. - Работенка-то плевая". Он молчит, только глаза таращит. Слесаря стоят вокруг, посмеиваются. Я забираю свою работу, ссыпаю в карман и говорю: "Ну, раз тут блатных нет, значит, нам с тобой на одном участке делать нечего".
   С тем и ушел.
   ...Поставил я последнюю точку в этой истории и подумал: может быть, слесарь-лекальщик Лев Рабинович живет теперь здесь, в Израиле? И если попадутся ему на глаза эти строки, пусть убедится: история, когда-то рассказанная им, вполне газетная. Правда, в другое время и в другой стране.

(Опубликовано в приложении "Конец недели" 7,10,1994)

Комментариев : 0, Просмотров : 2267

Записи: 1-10 11-16