После операции Гроссман лежал в Боткинской больнице.
Ему удалили почку, это было, вероятно, в 1963 году.
Рак, но ему сказали - киста. Хирург назвал время,
когда появилась опухоль. И буквально совпало оно, время:
катастрофа с романом, "изъятие" из жизни живого романа,
только что вышедшего из-под пера писателя...
Анна Берзер. "Прощание"

Пролог

   Среди моих бумаг почему-то оказалась копия следующего документа:

АКТ

   Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что шинель специального корреспондента "Красной звезды" тов. подполковника Гроссмана В.С. за три года работы на фронте пришла в состояние полной изношенности.

Полковник И.Хитров
Полковник П.Коломийцев
Подполковник Л.Гатовский
28 июля 1944 г.

   Каждая фраза этого акта по-своему замечательна. "Три года работы на фронте" - именно работы - в дыму, в огне атак, в грязи и снегу бездорожья, в пыли окопов, в крови раненых, в болотной, речной, озерной воде. Я видел в том же Сталинграде известных писателей - спецкоров центральных газет. Иные - не все - не чуждались передовой, ходили иногда вместе с бойцами в атаку, но их отчаянность, лихость были однодневными, одноразовыми, потом в землянках больших военачальников начиналась роскошная выпивка. "Это что-то нерусская храбрость", - вспоминается замечание Лермонтова о Грушницком. Храбрость Гроссмана была храбростью чернорабочего войны, солдата жестокой поэзии войны. В то время, как его коллеги умудрялись каждый год, а то и два раза в году одеваться в генеральских пошивочных, шинель Гроссмана "пришла в состояние полной изношенности". Вот в такой, залитой бензином, заляпанной грязью шинели он запомнился мне в Сталинграде.

1. ===================

   Тема катастрофы еврейского народа должна была воплотиться в "Черной книге", которую собирался издавать Комитет писателей, ученых и общественных деятелей Америки, возглавляемый Эйнштейном и писателем Шоломом Ашем. Еврейскому антифашистскому комитету в Москве предложили в нем участвовать. Главными составителями и редакторами стали Эренбург и Гроссман. В книге были собраны документы и воспоминания очевидцев нацистских преступлений. В черновом наброске вступления к русскому отделу Гроссман писал: "Черная книга" - это памятник над бесчисленными братскими могилами людей, замученных и убитых немецкими фашистами... Это памятник нашей вечной печали. Это документ обвинения. Это памятник нашего гнева..."
   Памятник - ключевое слово, оно повторяется, как удар колокола, и приобретает еще одно метафорическое значение - страж добра, которое должно победить зло. На сама "Черная книга" станет в Стране Советов жертвой зла. В конце 1948 года, перед тем, как был разгромлен Еврейский антифашистский комитет, сверстанную книгу рассыпали. Чудом уцелела рукопись, которая ушла за границу и попала в Израиль, и верстка, которую недавно нашли в Москве.
   Чудом уцелел и ее редактор Гроссман, которому в так называемые мирные годы предстояли тяжелейшие испытания.

   В архиве писателя сохранился удивительный документ: "Дневник прохождения рукописи", - пишет Анатолий Бочаров. - Гроссман словно предчувствовал, - а может, и вполне здраво предвидел, - какой страдный путь предстоит рукописи и, стало быть, ее автору.

   22 февраля. А.Твардовский обещал прочитать в ближайшее время. Пока что рукопись читает новый член редколлегии М.Бубеннов.
   15 марта. Встреча с Твардовским. Твардовский заявил мне, что печатать может только военные главы, против остального резко и грубо возражал. Я ответил, что это фактически отказ печатать меня, так как предложения его оскорбительны, неверны, совершенно неприемлимы. Он предложил, чтобы прочла вся редколлегия, я ответил, что решение ясно из того, что сказал он, главный редактор. На мой вопрос о мнении Бубеннова ответил: резко отрицательное.
   21 марта. Я письмом сообщил Твардовскому, что отказываюсь категорически от его требований и принимаю отказ.

   Ваши предложения свелись к тому, чтобы превратить многоплановый роман, посвященный нашей армии и обществу в пору войны, в линейную повесть, состоящую из отдельных батальных сцен, и полностью, механически отсечь от романа неотделимую от военных глав его сущность. Неужели Вы, зная, как ответственно отношусь я к нашему общему литературному делу, к нашему народу, сколько душевных сил я положил на многолетнюю работу над романом, могли продуманно и серьезно предъявить мне подобные требования? Естественно, эта моя ответственность перед советским читателем, мое достоинство не позволяют мне принять это предложение.

   ...Он, получив письмо, позвонил мне и сказал, что мнение его не окончательное и просил подождать высказывания редколегии (в течение десяти дней).
   30 марта. Были у меня Твардовский и Тарасенков. Договорились...

   Оба приехали к Гроссману на Беговую. Твардовский душевно и торжественно поздравлял Гроссмана, были поцелуи и хмельные слезы. Роман было решено печатать. Опомнившись, Твардовский выставил три серьезных возражения.
   1. Слишком реально, мрачно показаны трудности жизни населения в условиях войны - да и сама война.
   2. Мало о Сталине.
   3. Еврейская тема: один из главных героев, физик Штрум - еврей, врач Софья Левинтон, описанная с теплотой - еврейка. "Ну сделай своего Штрума начальником военторга", - советовал Твардовский. "А какую должность ты бы предназначил Эйнштейну?", - сердито спросил Гроссман.
   ...Несмотря на свои возражения, уверенный в том, что автор согласится внести исправления, Твардовский страстно хотел роман напечатать. Он действовал обдуманно, искал поддержки. Твардовский отправил роман члену редколлегии "Нового мира" Михаилу Шолохову, надеясь, что великого писателя земли советской не смогут не привлечь художественные достоинства романа, и Шолохов, если даже он не терпит Гроссмана (был такой слух), все-таки поддержит его своим огромным авторитетом.
   Ответ Шолохова был краток. Несколько машинописных строк. Я их видел. Главная мысль, помнится, такая: "Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против".
   Гроссмана и меня особенно поразила фраза: "Кому вы поручили?" Дикое, департаментское отношение к литературе.

   Друзей, Гроссмана и Липкина, эта фраза поразила. Между тем она была естественной не только для Шолохова, но и для многих его последователей, не лишенных таланта. Друзья успели забыть прервавшийся на короткий срок вековой антисемитизм и еще не привыкли к его возрождению.

   Были у меня редакторы, которые руководствовались любовью к литературе... Твардовский, Тарасенков. Были безразлично доброжелательные. Но были и открытые недоброжелатели, например, Бубеннов, который своим карандашом писал резолюции аршинными буквами, разрывая страницы восклицательными и вопросительными знаками, писал: "Да-с! А-гг-а! Чепуха и пр., и пр.", в общем проделал такую работу, что на основании его резолюций меня не только что печатать, не то что исключить из Союза, а уж просто на Колыму... подобные методы редактуры вообще ликвидируют умственную и духовную деятельность писателя, заменяя критику конским ржанием, грохотанием копыт и аракчеевскими шпицрутенами.

   ...Гроссман пишет, что "не справился со все возрастающим, мучительным двухлетним напряжением", что здоровье его "совсем раскисло" и что врач предложил незамедлительно лечь в больницу. И дальше продолжает: "Четыре раза за эти два года книга редактировалась, многократно подвергалась консультациям, я внимательно и серьезно прислушивался к советам и критике, я писал новые главы, но ответа мне нет. Я делал все, что велит мне долг писателя и гражданина. Теперь, к ужасу своему, я теряю надежду; к ужасу, так как метил не в храм славы, а хотел (и всегда буду хотеть) этой нерожденной книгой служить советским людям. Но я дошел до того состояния, когда и надежда не поддерживает, а лишь терзает. Я ни о чем не хочу Вас просить, трудно мне, стыдно просить. Но после семи лет работы, двух лет редактирования, дописывания и ожидания мне кажется, я вправе обратиться к товарищам, рассматривающим вопрос о судьбе "Сталинграда", сказать: нет больше сил, прошу любого ответа, лишь бы он был окончателен. Эту мою просьбу прошу Вас передать.

   Даже профессиональной зависти нету, а только чистая радость от того, что вот оно написано - большое и настоящее - о народе и войне. Ощущение такое, будто вся наша литература поднялась на ступень выше. Спасибо!

   Ваша книга произвела на меня неизгладимое впечатление. Это первая книга о войне, первая, настоящая, да и не только о войне, но и о многом другом... Это редкая книга, которую хочется иметь дома и которую многие из нас читали вслух, и радовались, и плакали, и говорили слова, которые стыдно написать в письме.

   3 марта. Общее собрание секции прозы, посвященное роману. Доклад Лынькова. Бубеннов цитирует Шолохова: "Роман Гроссмана - плевок в лицо русского народа". Отречение от романа Злобина и Толченовой, заявившей ранее: "Это советская "Война и мир".
   24 марта. Обсуждение романа на президиуме Союза. Отречение от романа Фадеева, Г.Николаевой, Катаева, Твардовского и яростные нападки Первенцева, Ермилова...
   28 марта. Фадеев опубликовал в газете свой доклад, полный беспощадно тяжелых политических обвинений.

   Ненадолго отвлечемся от "Дневника...", чтобы вспомнить общую обстановку в стране, на фоне которой ревнители "идейности" и "народности" громили роман Вас.Гроссмана. Вспомним, как нарастала антиеврейская кампания, в ходе которой еще в 52 году были расстреляны видные деятели Еврейского антифашистского комитета, а статье М.Бубеннова "О романе В.Гросмана "За правое дело" предшествовало в той же "Правде", только от 13 января 1953 года, грозное сообщение о "врачах-отравителях".

Для меня, - пишет Анна Берзер, -когда я узнала об этом много лет спустя, это - факт невероятный, если знать хорошо Твардовского как человека, писателя и редактора так, как знала его я. Только в обстановке террора, с занесенной над головой секирой...

   Кто-то привел в "Новый мир" Ивана Арамилева. Как он попал сюда? "Какие требования мы обязаны предъявить Гроссману?" - спрашивает он, вспоминая "тост товарища Сталина после окончания войны - за здоровье русского народа, как ведущей нации". И после этого формулирует требование: "В эпопее должен быть представлен русский народ".
   А Штрум... Он произносит это имя, по самому звучанию своему обнажающее весь комплекс преступного замысла Гроссмана. В рассужден6иях Штрума Арамилев находит "метод провокации". И дальше: "Мы не Иваны, не помнящие родства... А в романе ни слова об этом нет... Большой идейный порок..." Но это порок не главный. А "главный порок" он формулирует так:
   "Уничтожение еврейской нации не было главной программой фашизма. Когда Василий Семенович выдвигает еврейскую нацию на первый план, он снижает программу фашистов. Он повторяет то, что писал о фашизме Фейхтвангер, который подходил к этому с сионистских позиций... И понятно, почему он сейчас в Америке. У него нет в этом разногласий с американским фашизмом. Но советскому писателю Гроссману нельзя было идти в этом вопросе по следам Фейхтвангера. Ему нужно было раскрыть фашизм не с позиций Фейхтвангера, а с позиций коммунизма, в духе указаний товарища Сталина... Штрум прикован к еврейской проблеме, его не заботит ни судьба советского народа, ни судьба нашей страны..."
   И еще раз хочу напомнить - пишет Анна Берзер, - что в те дни слова, подобные этим, были равны топору и тюрьме. И каждую ночь из-за таких слов фабриковали дела и увозили людей. Это - воздух времени.

   ...Я не вижу никакого криминала, который старался, грубо говоря, пришить Арамилев. Я считаю его выступление недобросовестным и не принимаю его...

   По поводу выступления полковника Крутикова. Он считает, что мои формулировки не ясны... Товарищ Крутиков, я могу Вам сейчас все это разъяснить, но это бессмысленно: я не могу разъяснить каждому читателю. Если Вам кажется это неясным, значит, для Вас это неясно, и устное разъяснение мало что может в таком случае сделать.

   ...Критика всегда идет на пользу автору и никогда не проходит для него даром. Конечно, не непосредственно, как мичуринские огурцы превращаются в мичуринские помидоры, но в какой-то форме эта критика всегда доходит.

   Ввиду того, что Ваше произведение признано идейно-порочным в своей основе и не может быть издано, прошу полученные Вами деньги вернуть в кассу издательства не позднее 1 апреля с.г. Начальник управления генерал-майор Копылов.

   Но сколь стремительно закручивалось дело о "За правое дело", столь же стремительно начало оно раскручиваться, когда начальники осознали, что Сталин-то ведь умер, - пишет Анатолий Бочаров и вновь возвращается к "Дневнику...":
   19 июня. Воениздат предлагает издать роман.
   26 сентября. Звонок Фадеева: "Острота критики была вызвана обстоятельствами..."
   5 января 1954 года. Книга сдана в набор.
   2 августа. Верстка подписана к печати и сдана в типографию.
   26 октября роман поступил в продажу.

   Что ж, - пишет Анатолий Бочаров, - справедливость восторжествовала. В 1956 году в "Советском писателе" вышло более полное издание, уже без тех уступок, которые Гроссман сделал еще побаивающемуся Воениздату. Трудно судить, какой окончательный вариант избрал бы Гроссман в спокойных и свободных условиях из той дюжины, которые создавались на протяжении страдного пути романа, но воздадим должное и тому, что он сделал, и тому, что он, вопреки всему, сохранил!

2. ===================

   Ужасная смерть матери была незаживающей раной Гроссмана, - пишет в своей обширной статье литературовед Лазарь Лазарев. - Дважды он пытался прямо излить свою боль на бумаге - в десятую и в двадцатую годовщины трагической гибели матери написал ей "письма". Второе писалось в очень тяжелые для Гроссмана дни - вскоре после ареста рукописи "Жизни и судьбы":
   "Дорогая моя, вот прошло уже двадцать лет со дня твоей смерти. Я люблю тебя, я помню тебя каждый день своей жизни, и горе мое все эти двадцать лет вместе со мной неотступно... И десять лет назад, когда я писал тебе свое первое после твоей смерти письмо, ты была такой же, как и при жизни своей, - моей матерью во плоти и в сердце моем. Я - это ты, моя родная. И пока живу я - жива ты. А когда я умру, ты будешь жить в той книге, которую я посвятил тебе и судьба которой схожа с твоей судьбой..."

   Месяцы идут, а "Знамя" молчит. Вконец измученный, Гроссман надумал вот что. В это время сильно пошел в литературно-бюрократическую гору Николай Чуковский. Он стал членом редколлегии "Знамени" ...Гроссман поручил мне порасспросить нашего бывшего приятеля. Коля охотно откликнулся на мой вопрос такими словами: "Я не читал романа Василия Семеновича. Насколько я знаю, не читали его и другие беспартийные члены редколлегии. В редакции говорят, что роман прячут от всех Кожевников, Кривицкий и Скорино. На прошлой неделе мы поехали на читательскую конференцию в Ленинград, я был в одном купе с Кожевниковым, спросил его о романе Гроссмана. Он буркнул: "Подвел нас Гроссман", - и перевел разговор на другую тему".
   Между тем среди знакомых, имевших какое-то отношение к журналу, стали просачиваться слухи, что "Знамя" не хочет печатать роман. Наконец Гроссмана вызвали на заседание редколлегии. Он не пошел и правильно сделал. Все выступавшие, среди которых малюты скуратовы чередовались с тартюфами, единодушно отвергли роман как произведение антисоветское, очернительское.

   После всех этих... высказываний правдолюбцев, рыцарей пера и устного слова Кожевников подвел черту: товарищи хотели "раскрыть глаза Гроссману... чтобы он понял всю глубину своего падения". И заодно они рекомендуют ему (рекомендация в императивной форме) "как можно дальше спрятать роман от посторонних глаз, принять меры к тому, чтоб он не ходил по рукам". После чего редакция единодушно "отклонила роман как произведение идейно-порочное, о чем и было сообщено автору в письме от 5 января 1961 года".

   Гроссман мне позвонил днем, - пишет Семен Липкин, - и странным голосом сказал: "Приезжай сейчас же". Я понял, что случилась беда. Но мне и в голову не приходило, что арестован роман. На моей памяти такого не бывало. Писателей арестовывали охотно, но рукописи отбирались во время ареста, а не до ареста авторов. Только недавно я узнал, что еще в 1926 году изъяли рукопись у Булгакова.
   Заявились двое, утром, оба в штатском... Предъявили Гроссману ордер на изъятие романа. Один, высокий, представился полковником, другой был и званием, и ростом помельче. Он... вышел во двор и вернулся с двумя понятыми. Ясно было видно, рассказывал Гроссман, что понятые - не первые попавшиеся прохожие, а из того же учреждения, что и незваные гости. Обыск сделали тщательный. Забрали не только машинописные экземпляры, но и первоначальную рукопись, и черновики не вошедших глав, и все подготовительные материалы, эскизы, наброски.
   С Гроссмана хотели взять подписку, что он никому не будет говорить об изъятии рукописи. Гроссман отказался. Полковник не настаивал.

   После ареста романа к Гроссману чуть ли не в полночь приехал Твардовский, трезвый. Он сказал, что роман гениальный. Потом, выпив, плакал: "Нельзя у нас писать правду, нет свободы". Говорил: "Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову. Ему до рубля девяти с половиной гривен не хватает. Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь". По его словам, рукопись была передана "куда надо" Кожевниковым.

   Я хочу честно поделиться с Вами моими мыслями. Прежде всего должен сказать следующее: я не пришел к выводу, что в моей книге есть неправда... Моя книга не есть политическая книга. Я, в меру своих ограниченных сил, говорил в ней о людях, об их горе, радости, заблуждениях, смерти, я писал о любви к людям и о сострадании к людям.
   В моей книге есть горькие, тяжелые странице, обращенные к нашему недавнему прошлому, к событиям войны. Может быть, читать эти страницы нелегко. Но, поверьте мне, - писать их тоже было нелегко. Но я не мог не написать их...
   Редактор журнала "Знамя" Кожевников, а также руководители Союза писателей Марков, Сартаков, Щипачев сказали мне, что печатать книгу нельзя, вредно. Но при этом они не обвинили книгу в неправдивости. Один из товарищей сказал: "Все это было или могло быть, подобные изображенным людям также были или могли быть". Другой сказал: "Однако печатать книгу можно будет через 250 лет"...
   Мало того, что книга моя была отвергнута в редакции "Знамени", мне было рекомендовано отвечать на вопросы читателей, что работу над рукописью я не закончил еще, что работа эта затянется на долгое время. Иными словами, мне было предложено говорить неправду. Мало того, когда рукопись моя была изъята, мне предложили дать подписку, что за разглашение факта изъятия рукописи я буду отвечать в уголовном порядке.
   Методы, которыми все происшедшее с моей книгой, хотят оставить в тайне, не есть методы борьбы с неправдой, с клеветой. Так с ложью не борются. Так борются против правды.
   ...Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности.
   Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работать над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я ее, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге.

   И книгу, которая была посвящена матери, все же опубликовали. К великому сожалению, уже после смерти автора, но гораздо раньше, чем предвещал коварный ворон Суслов и, горестно вторя ему, предсказывал Твардовский. Оба ошиблись, автор вполне мог бы дожить до этого срока, если бы его, как он сам выразился, не "задушили в подворотне".

это могучее свершение, не просто книга, это даже больше, чем несколько связанных между собой романов, у нее есть своя история и свое будущее. Сколько же еще предстоит породить исследований, статей, споров по этому роману, появившемуся на свет спустя двадцать лет после того, как автор поставил точку.

Поехал, - пишет Анна Берзер, - (если называть вещи своими именами) из-за нужды и несчастья. Поехал, чтобы переводить роман армянского писателя - после "катастрофы с романом" его перестали печатать, ему не на что было жить.

   Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья заговорили о муках еврейского народа в период фашистского гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, низко кланяюсь всем, кто торжественно, печально, молча слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне, кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовых и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросали человеконенавистники слова презрения и ненависти: "Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил". До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мною в сельском клубе.

   Я прочитала "Добро Вам!" Это так прекрасно, как только может быть. Горько, нежно, пронзительно. Вы писатель замечательный, и эти сто страниц принадлежит к лучшему, что Вами написано. Всех видишь. Вместе с Вами думаешь. Плачешь. Смеешься. И такая радость их читать, эти сто страниц, хоть это чтение нелегкое.