Cool Folders ® :: Форум ПроСти

Светлой памяти моей бабушки Сорэ-Двоси Дозорец, урожденной Есельсон

   Реб Берл Хейфец, близкий приятель деда и один из лучших собеседников моего детства, однажды в разговоре со мной обронил странную фразу:
   - Родили тебя, конечно, папа с мамой, но живешь ты на этом свете только благодаря бабушке.
   Потом решив, очевидно, что сболтнул лишнего (с ним такое случалось), добавил:
   - А больше я пока ничего не скажу - с тебя и этого достаточно.
   Как бы не так! Я тут же прибег к испытанному способу: пошел со своим вопросом к бабушке. Но она, всегда относившаяся к реб Берлу очень доброжелательно и даже, бывало, дополнявшая его многочисленные рассказы, на этот раз вообще промолчала. Я повторил вопрос. Бабушка вдруг расплакалась, что случалось с ней очень редко, прижала меня к себе и сказала:
   - Выбрось это из головы. Реб Берл что-то путает...
   Путает или нет - кто их, взрослых, разберет. Одно я понял твердо: касаться этой темы больше не следует. И только через много лет, когда мне было примерно столько же, сколько отцу в год моего рождения, узнал я наконец, что скрывалось за словами реб Берла.
   Роды у мамы были очень тяжелые. Из Лиозно, небольшого нашего местечка, ее срочно увезли в Витебск; отец и бабушка поехали с ней. В родильном доме старик-акушер, выйдя из палаты, сказал дежурившему в коридоре отцу:
   - Ну-с, родитель, мой долг предупредить вас: состояние вашей супруги таково, что мы можем оказаться перед выбором - мать или ребенок. Поэтому решайте, да побыстрее.
   И услышал в ответ:
   - Спасайте мать.
   Так я оказался на попечении бабушки. Она меня и выходила: купанием в травных настоях, парным молоком.

   Окружающие звали бабушку по-разному: евреи - Сорэ-Двосе, остальные по имени-отчеству - Софья Борисовна. А еще, как и у большинства обитателей местечка, у нее было прозвище: Сорэ ди Философке. Реб Берл Хейфец объяснил мне происхождение этого прозвища в своей обычной манере - предварять ответ на любой вопрос какой-нибудь замысловатой фразой:
   - Если тебя интересует, кто дал твоей бабушке это прозвище, можешь спрятать свой интерес в карман. Ты лучше спроси, почему ее так прозвали, - вот тут я имею кое-что сказать.
   Садись рядом, слушай и не перебивай. Если человек сначала скажет, потом подумает - это, как ты понимаешь, далеко не философ. Запомнил? Тогда слушай дальше. Даже если человек сначала все-таки подумает, а потом скажет - он, чтоб ты знал, тоже еще не философ. Так кто же тогда философ, спросишь ты. И я отвечу: твоя бабушка. Она не только думает, что говорит, - она еще и объяснит, почему думает так, а не иначе. Теперь понял?
   ...В местечке жила одинокая пожилая женщина - Лиза Михайловская. Ходила она по улицам в каких-то немыслимых одеждах, всегда сильно накрашенная. Мы, мальчишки, постоянно дразнили ее. Застав меня однажды за этим малопочтенным занятием, бабушка, как всегда, не стала читать мораль. Она произнесла только две фразы:
   - Умный человек сказал: "Не смейся над старостью того, чьей молодости ты не видел". Когда в следующий раз встретишь эту несчастную женщину - вспомни, что я тебе сейчас сказала.
   ...Зашел к нам мой сосед и одноклассник Николка. Он не был в школе, ему надо было переписать задание на завтра. Пока Николка занят этим делом, я спрашиваю о чем-то бабушку.Спрашиваю на идиш - ответ получаю по-русски. Повторяю вопрос - и снова бабушка отвечает мне по-русски.
   Николка переписал задание и ушел. Бабушка говорит:
   - Если тебе больше нравится разговаривать дома на идиш - пожалуйста. Но в присутствии постороннего человека ты должен говорить только на том языке, который ему понятен.
   - Почему? - спрашиваю я.
   - Подумай, - отвечает бабушка, - думать всегда полезно.
   Это ее любимое выражение.
   ... Никогда не слышал, чтоб она произнесла: гой, гоим. Может быть, она считала, что в этих словах есть некий оттенок недоброжелательности? Не знаю. О людях, повседневно окружавших нас, - белорусах, русских, латышах, - она говорила: ди кристн - христиане.
   ...Однажды я не помог заболевшему однокласснику приготовить уроки. Учительница пожаловалась бабушке. Бабушка сказала мне:
   - Возьми листок чистой бумаги и карандаш. Сейчас у тебя будет диктант.   Потом она продиктовала: "Если я не за себя - кто же за меня? Но если я только за себя - зачем я?".
   Бабушка сказала:
   - Выучи наизусть и запомни на всю жизнь. Особенно вторую часть.
   Через много лет я обнаружил эти слова в одном из очерков Горького, и оказалось, что они принадлежат выдающемуся еврейскому мыслителю рабби Гилелю.
   Бабушка никогда не воспитывала во мне поступки - она воспитывала принципы.

   В нашем доме, еще до моего появления на свет, несколько лет снимал комнату близорукий весельчак дядя Изя Иоффе. Прожил он в местечке довольно долго, здесь женился, но вскоре после этого уехал в Витебск. Однако, всякий раз, наезжая по делам службы в Лиозно, неизменно останавливался у нас.
   ...Яркий солнечный день, самый разгар лета. Мы сидим с дядей Изей на заднем крыльце и о чем-то беседуем. В дверях появляется бабушка. Осторожно спустившись по ступенькам, она идет в дальний угол двора, где на веревках, подпертых ухватами, сушится белье. Дядя Изя, дымя самокруткой, долго смотрит ей вслед сквозь толстые стекла очков в овальной металлической оправе.
   - Твоя бабушка - удивительная женщина, - задумчиво произносит он. - Стоит немного побыть с ней - и становится так хорошо, словно сам Г-сподь Б-г по сердцу босиком пробежал. Можешь мне поверить, я знаю, что говорю.
   Конечно же, я ему верю, потому что дяде Изе просто нельзя не верить, такой это человек. Но смысл сказанного до меня, увы, не доходит. Это верно, в местечке многие говорят, что бабушка - хороший человек, даже очень хороший. Но при чем здесь Г-сподь Б-г? Учительница Полина Денисовна и пионервожатая Хава в один голос утверждают, что Б-га вообще нет. Им я тоже не могу не верить. Но если это так - мог ли тот, кто вообще не существует, пробежать по сердцу дяди Изи, да еще и босиком? И почему от этой процедуры ему становится особенно хорошо? Нет, что-то здесь не так...
   Очевидно, недоумение, вызванное обилием свалившихся на меня вопросов, столь явно отразилось на моей физиономии, что дядя Изя не удерживается и произносит одно из любимых своих выражений:
   - Должен тебе заметить, друг мой Берл, что сейчас ты смотришь на меня точь-в-точь, как ребе на таблицу Менделеева.
   Он широк улыбается, но тут же гасит улыбку и уже серьезно добавляет:
   - Видишь ли, друг мой Берл, есть выражения, смысл которых нам дано постичь лишь тогда, когда мы становимся старше. А пока просто запомни: если человек произносит слова, похожие на те, что ты услышал от меня, значит, для него общение с другим человеком - праздник.
   Я запомнил. И эти слова, и обращенный ко мне взгляд веселого мудреца дяди Изи.

   История, которую я собираюсь рассказать, произошла осенью последнего предвоенного года. Было мне в ту пору двенадцать лет.
   В спальне, в дальнем углу большого старинного шкафа, стояла у нас Тора, укрытая изрядно потертым голубым чехлом с магендавидом, вышитым серебряными нитями. Мне очень хотелось развернуть ее, я был почему-то уверен, что увижу там нечто таинственное, может быть, даже волшебное, - но увы, свиток был довольно тяжел. К тому же, прояви я свое неуемное любопытство открыто - оно наверняка было бы неверно истолковано, и я вполне мог схлопотать от деда очередного леща. Дед давал его по своей методе: снизу вверх по касательной, и, что самое обидное, вроде и не больно - а летишь в противоположный конец комнаты.
   Но однажды я все-таки не удержался и залез в шкаф. Распахнув дверцы настежь, навстречу дневному свету, аккуратно снял чехол. Под ним оказалось пожухлое пергаментное полотнище желтоватого цвета, местами сморщенное и кое-где надорванное по краям. Слегка развернув свиток, я не обнаружил там ничего таинственного, только красиво выписанные еврейские буквы. Я натянул чехол на место, закрыл дверцы шкафа - и наверняка забыл бы об этом случае, если бы со мной не приключился тот памятный эпизод.
   Но сначала небольшое отступление.
   В свое время в моем родном Лиозно было несколько синагог. Самая большая из них, на Колышанской улице, - ее посещал и дед, - представляла собой массивное двухэтажное здание под черепичной крышей, сложенное из потемневших от времени деревянных брусьев. Реб Берл Хейфец утверждал, что синагоге больше ста лет и построена она на средства знаменитого хасидского цадика из Любавичей рабби Залмана Шнеерсона. Не знаю, как насчет средств, но, по авторитетному свидетельству Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, основатель любавичской династии рабби Залман Шнеерсон действительно довольно долго жил и проповедовал в Лиозно.
   В синагоге, как и положено, каждый прихожанин имел свое, раз и навсегда определенное место. Это был особой конструкции стул с откидным сиденьем; в глубине его, в специальном ящичке, хранились молитвенники. Просто и удобно: не надо всякий раз носить их из дому. Но в начале тридцатых годов большую синагогу, как, впрочем, и все остальные молитвенные дома, закрыли, мебель переломали и выбросили, а само помещение превратили в склад льна. И теперь, отправляясь к пятничной вечерней и субботней утренней молитве в один из частных домов, дед укладывал в черный бархатный мешочек не только талес, но и молитвенник-сидур. Он-то и стал моим пионерским оружием в предстоящей антирелигиозной борьбе, к которой нас решительно призывала пионервожатая Хава.
   Среди книг, стоявших на старенькой скрипучей этажерке, примостился невзрачный томик в безликом картонном переплете "под мрамор". Это был изданный еще до революции сборник сочинений Льва Толстого - "Хаджи-Мурат и другие рассказы". По виду книга сильно напоминала дедов сидур. Именно это обстоятельство и подсказало мне план действий. Улучив подходящий момент, я извлек из черного бархатного мешочка молитвенник, засунув туда вместо него книгу с повестью о мятежном кавказском абреке.
   Наступил вечер пятницы. С нетерпением ждал я возвращения деда с Б-гослужения, уже заранее представляя себе картину: он спрашивает, зачем я подменил сидур, а я в ответ произношу заранее приготовленную речь, подкрепленную стихами Маяковского и Демьяна Бедного. Но дед, вернувшись домой, сильно меня разочаровал - сильно в буквальном смысле слова, потому что никакого вопроса не последовало, а последовал традиционнный увесистый лещ, после чего дед молча ушел в соседнюю комнату, громко хлопнув дверью.
   Вскоре оттуда вышла бабушка. По выражению ее лица я сразу понял, что мне предстоит невеселый разговор. Бабушка присела к столу, поставила меня перед собой и некоторое время молча рассматривала, словно видела впервые. Взгляд ее светло-карих, слегка навыкате, глаз, лишенный обычной доброжелательности, был холоден и отчужден.
   - Как ты мог? - спросила она. И еще раз повторила: - Как ты мог? Кто научил тебя этому?
   - Никто, - ответил я. - И вообще все давно знают, что никакого Б-га нет. А кто верит в него, тот отсталый человек, так говорит наша пионервожатая Хава.
   - Ах, вот оно что! - сказала бабушка. - Ну, тогда будь так добр и ответь мне, пожалуйста, от кого же мы с дедушкой отстали? От тебя? Или, может быть, от твоей умницы Хавы?
   Я промолчал.
   Бабушка встала, крепко взяла меня за руку, подвела к шкафу открыла его и, указывая на свиток в голубом чехле, спросила:
   - Ты знаешь, что это такое?
   - Конечно, знаю, - ответил я. - Это Тора, большая еврейская книга, свернутая в два рулона. Наша пионервожатая про нее рассказывала. А еще она говорила, что мы, пионеры, должны бороться с религией, как нас призывают великие советские поэты Владимир Маяковский и Демьян Бедный. Хочешь, я почитаю тебе их стихи?
   - В другой раз почитаешь, - сказала бабушка. - И не великого поэта Демьяна Бедного, а просто Александра Сергеевича Пушкина. Договорились? А теперь послушай, что я тебе расскажу.
   Услышанное в тот осенний вечер от бабушки запало в мою память на всю жизнь. Раньше я был уверен, что самая главная фамильная реликвия, хранящаяся в нашей семье, - георгиевская медаль "За храбрость". Принадлежала она моему прадеду по материнской линии реб Велвлу Дозорцу. В составе военно-санитарной команды он участвовал в обороне Севастополя: выносил раненых из-под огня. Медаль ему вручил перед строем сам главный хирург русской армии Николай Иванович Пирогов, чем реб Велвл особенно гордился.
   А тут я узнал, что наша главная семейная реликвия - вовсе не медаль прадеда, а этот самый свиток Торы. По словам бабушки, надпись, сделанная на внутренней поверхности чехла, свидетельствует, что Тора была переписана по заказу богатой сефардской семьи, жившей в одном из испанских городов более пятисот лет назад. Указывалась и фамилия первых владельцев свитка, но я ее не запомнил. Когда началось массовое изгнание евреев из Испании и святейшая инквизиция отправляла на костер тех, кто, приняв христианство, продолжал тайно исповедовать веру отцов - эту Тору удалось спасти. Подвергая себя смертельному риску, люди передавали ее из рук в руки, из дома в дом, из города в город - и в конце концов она оказалась за пределами Испании.
   Запись на изнанке чехла свидетельствовала, что в разные годы и столетия свиток побывал в разных странах, пока не попал наконец в Белоруссию, в еврейское местечко под Витебском. Со слов бабушки, реб Велвл получил Тору в наследство от отца. Когда в Лиозно построили большую синагогу, свиток торжественно внесли туда и поместили в арн-койдеш - ковчег Завета.
   Конечно, сказала бабушка, теперь настали другие времена. Можно превратить синагогу в склад. Можно разобрать арн-койдеш на дрова. Но никакая сила не заставит истино верующего человека отвернуться от Б-га. И еще бабушка сказала: она надеется, что ее внук когда-нибудь поймет это.
   ...Свиток Торы погиб во время артиллерийского обстрела, от которого сгорел до тла и наш дом, и еще три четверти местечка. Утверждают, что обстрел вели отступающие части Красной Армии. И случилось это на двадцать пятый день войны.

   Немцы пришли в июле сорок первого. Очень скоро на улицах, кроме вражеских солдат, появились и полицаи из местных - в штатском, с винтовками и белыми нарукавными повязками. Всех евреев согнали в несколько домов. Выйти за пределы местечка и попасться им на глаза означало верную смерть: полицаи стреляли без предупреждения.
   Даже мне, мальчишке, на которого никто не обращал внимания, добывать еду становилось все труднее. Но лето и осень мы продержались. Я собирал грибы, ягоды, облазил все заброшенные огороды вокруг пепелищ, добывая овощи и картошку. Однажды мне сказочно повезло: в рощице за Адаменским садом, в полузасыпанном, заросшем крапивой и лопухами блиндаже, я нашел два солдатских вещмешка, набитых под завязку пачками подмоченного гречневого концентрата.
   Но с приходом первых зимних дней начался настоящий голод. Оставалось одно - идти с сумой по деревням. Мне было тринадцать лет, с самого раннего детства я усвоил слова бабушки: "Старайся ни у кого ничего не просить, обходись в жизни собственными силами. Никому не будь должен - пусть лучше тебе будут должны". Хорошие слова - но даже моя мудрая бабушка не могла предвидеть того, что случилось с нами в то горькое и страшное время.
   У бабушки и особенно у деда начали опухать ноги, отекли лица - и я пошел по миру. Уходил и возвращался затемно. Окольными дорогами, а чаще по бездорожью добирался до дальних деревень. Многое забылось с тех пор, но до конца жизни не выветрится из памяти саднящее чувство горечи и стыда, охватившее все мое существо, когда впервые, тихо и неуверенно, я постучал в двери деревенской хаты...
   К счастью, просить почти не приходилось. Я молча останавливался на пороге, и хозяйка так же молча протягивала мне кусок хлеба или несколько картофелин. Случалось, не давали ничего - и тогда я слышал неизменное:
   - Ты уж прости, хлопчик, самим есть нечего...
   Когда я рассказал бабушке о своем первом походе с сумой, она расплакалась:
   - Хороших людей на свете всегда больше. Так было, так будет.
   ...В то пасмурное февральское утро сорок второго я, как всегда, еще до рассвета ушел из дома в поисках еды. Не помню почему, но возвращался рано, часов в двенадцать. Навстречу - сын наших соседей. Увидев меня, он еще издали замахал руками, закричал:
   - Не ходи до хаты, не ходи до хаты! Там полицаи всех ваших забирают! Вон - гляди сам!
   Дом, где мы жили, стоял в низине. Сверху, с пригорка, я видел, как всех его обитателей полицаи заталкивают в кузов крытого грузовика.
   Я спрятался в заброшенном, стоявшем на отшибе сарае. Потом выбрался наружу. До сих пор не могу объяснить, почему не убежал из местечка, а пошел на звук первых автоматных очередей. Было это совсем рядом, в Адаменском саду. Я лежал в канаве, скрытой густым кустарником, в нескольких десятках метров от рва, где по команде немцев полицаи расстреливали моих земляков. Среди кричавших, метавшихся в смертном страхе людей я увидел бабушку. По ее движениям понял: она ищет в толпе меня. Потом подошла к деду, что-то сказала ему. Они обнялись... Дальше провал - очнулся уже в темноте...
   Никто никогда не узнает, что вспомнили, о чем подумали дорогие мои старики за мгновенье до своей гибели. Но одно я знаю твердо: если что-то и придало им силы перед лицом неминуемой смерти, у врат небытия, - это сознание того, что в толпе обреченных они не нашли меня.
   И сегодня, через пятьдесят с лишним лет, я слышу голос бабушки:
   - Нэм зих нит ибер, Береле! Лэйф бэсэр афн гас мит лэбэдике фисэлэх! Лэйф! (Не капризничай, Береле! Беги-ка лучше на улицу веселыми ножками! Беги)

(Опубликовано в недельном приложении "Конец недели" к газете "Новости недели" 17.11.1994)