Cool Folders ® :: Форум ПроСти :: Взошедшие на костер

Памяти Леонтия Иосифовича Раковского

   Шесть веков пылали эти костры на городских площадях Европы.
   Шесть веков, по обвинению в ереси и колдовстве, людей, согласно приговорам церковных судов - "по возможности кротко и без пролития крови", сжигали, невзирая на пол и возраст. Это жуткое действо называлось "аутодафе" (auto da fe - по-португальски "дело веры" ). Оно всегда было публичным: вокруг костра стоял народ, согнанный солдатами. Многие, впрочем, охотно приходили сами - из любопытства и страха.
   Как свидетельствуют исторические хроники, первый такой костер инквизиторы зажгли в XIII веке. Время и место последнего обозначены более точно: год 1826, соборная площадь в Валенсии.
   Из тех же исторических хроник напомню еще три даты.
   1415. Прага. Погиб на костре идеолог чешской реформации, яростный и неутомимый обличитель церковного засилья, ректор Карлова университета Ян Гус.
   1431. Руан. Объявлена ведьмой и публично сожжена девятнадцатилетняя освободительница Франции, Орлеанская Дева - Жанна д'Арк.
   1600. Рим. Мученическую смерть на костре принял выдающийся ученый, философ и поэт Джордано Бруно. "Я выслушиваю свой приговор с меньшим страхом, чем вы его произносите".
   За шесть столетий сотни и тысячи людей, чьи имена давно и безвозвратно канули в вечность, умерли на кострах, зажженных фанатиками. Среди них мы непременно должны вспомнить марранов - насильно крещеных евреев Испании и Португалии, многие из которых продолжали тайно исповедовать иудаизм. Но соглядатаи и доносчики с превеликим рвением делали свое грязное дело - и палачи в сутанах продолжали творить суд скорый и неправый, прибирая к рукам имущество казненных.
   Но это все Европа. А что же Россия-матушка? Неужто и здесь отстала от просвещенного Запада?
   Увы! В старинной соломенной Московии, как и в деревянной Российской империи, умело - особенно со времен Иоанна Грозного - вешали и топили, мастерски колесовали и четвертовали, с легкостью и сноровкой рубили головы и сажали на кол - но публичное сожжение было почему-то не в чести. К нему прибегли всего лишь дважды - правда, и здесь не только с ведома, но и с полного благословения церковных чинов.
   14 апреля 1682 года в древнем русском городе Пустозерске, что в низовьях Печоры, после пятнадцати лет голодного заключения в земляной яме-тюрьме, за ругательные проповеди против официальной церкви и патриарха Никона, а также за поношение покойного царя Алексея Михайловича, прозванного по своей кротости Тишайшим, сожжен был со своими единомышленниками один из первых раскольников - изумительный русский писатель протопоп Аввакум Петрович.
   А спустя пятьдесят шесть лет на Мытнинской площади в Санкт-Петербурге, кстати, той самой, где в 1864 году был подвергнут гражданской казни Николай Чернышевский, при большом стечении народа спалили сразу двоих.
   О них - наш рассказ.

Флота капитан-поручик Александр Возницын

   Возницыны - из древнего русского рода. Предок их, Путило Возницын, ведом был еще во времена Новгородской республики. Потомки его торговали с заморскими странами, занимали выборные должности, а после падения Новгорода под натиском рати царя Ивана III перешли на государеву службу. Наибольшую известность приобрел Прокопий Богданович Возницын - был он видным дипломатом при Алексее Михайловиче, Феодоре Алексеевиче и брате его Петре Алексеевиче - будущем императоре Петре I.
   Племянник Прокопия Богдановича Александр, сын его рано умершего брата Артемия, пятнадцатилетним отроком отдан был в Морскую академию, где проучился восемь лет. Особых успехов в науках не выказал, ибо не лежала у него душа к воинской службе. Юноша любил жизнь тихую, несуетную, чтобы иметь вдосталь времени для чтения книг. К этому занятию пристрастился еще с младых ногтей - в те годы, когда учился в школе у иноземного купца Франца Гиза. Штудировали там географию, историю, немецкий и латынь.
   Выпущенный из академии, как и положено, в офицерском чине, Александр получил под командование небольшой пакетбот "Наталия". Во время первого же плавания в Финском заливе пакетбот сел на мель. Возницына списали на берег. Он уже было обрадовался, что можно будет подать рапорт об отставке - ан нет: по указу императрицы Екатерины его, в числе еще двадцати морских офицеров, перевели в кавалергардский полк. Пришлось осваивать верховую езду. Но вступившая вскоре на российский престол Анна Иоанновна повелела полк расформировать, и Александра Возницына вновь отправили на флот. Присвоили чин капитан-поручика и поручили заниматься интендантскими делами на берегу - в цейхгаузах Кронштадта.
   Между тем желание во что бы то ни стало выйти в отставку не только не покидало его, но с каждым днем становилось все сильнее. И Александр решился на крайний шаг: прикинулся недужным, стал жаловаться, что из-за постоянного головокружения соображать стал совсем худо. О том и написал в Медицинскую канцелярию.
   Тетушка Анна Евстафьевна Помаскина, у которой он квартировал в Санкт-Петербурге (жена уехала к родителям в Москву) всячески его поддерживала, ибо пребывала в твердой уверенности, что любимому ее и единственному племяннику Сашеньке, молодому человеку нрава тихого, мечтательного, ни в армии, ни во флоте делать нечего. Майора, прибывшего из Медицинской канцелярии для домашнего освидетельствования болящего офицера, Анна Евстафьевна приняла, как дорого гостя, за щедрым столом. И майор, придя в доброе расположение духа, дал весьма благоприятное для Возницына заключение.
   Через малое время солдат-курьер принес казенную бумагу. Текст ее был весьма обширен, а кончался следующими словами: "...Как гипохондрической, так и чахотной болезни в нем не явилось, однако же, по рассмотрении Военной коллегии, означенного капитан-поручика Возницына Александра, сына Артемьева, из-за несовершенного в уме состояния ныне в воинскую службу употреблять не можно".
   Слава Б-гу, свершилось! Теперь он свободен, можно ехать в имение под Смоленском. Там тихо, там у него библиотека, оставшаяся в наследство от покойного батюшки Артемия Богдановича, да и сам он за годы службы прикупил изрядное число книг. А еще - верстах в десяти село Зверовичи, где он непременно станет снова бывать у старого своего приятеля Бороха Лейбова, с коим проведено было немало времени в приятных беседах.

Откупщик Борох Лейбов

   Именно так он и значился во всех документах той поры, хотя Лейбов - не фамилия, а сокращенное отчество, без привычного для нас окончания "ич". В старой России, как известно, людей низкого звания, а инородцев - тем паче, полным отчеством писать не полагалось. Фамилия же этого незаурядного человека так нигде и не названа.
   Многие годы занимаясь откупом и иными торговыми делами, Борох Лейбов тем не менее был весьма сведущ в духовной литературе, особенно в Библии и Талмуде, к тому же хорошо владел русской и польской устной и письменной речью. У себя в Зверовичах на собственные деньги построил синагогу, привез из Смоленска молодого раввина...
   Все это вызвало злобу у местного попа отца Никодима. Он написал донос архиерею: в православном-де селе местный откупщик Борох Лейбов открыл жидовскую школу, в которой басурманскую свою веру отправляет, а святую христианскую веру поносит. Дело сие зело богопротивно, и потому, пишет отец Никодим, должно его извести на корню.
   Получив донос, архиерей без промедления отправил его по инстанции, от себя приписав, что полностью с ним согласен. И вскоре из губернской канцелярии пришло указание:
   "Синагогу, построенную Борохом Лейбовым в селе Зверовичи, близ церкви Николая Чудотворца, как противную православной вере, разорить до основания, а книги и протчее собрать и сжечь без остатку".
   Что и было в точности исполнено присланным на место капралом.
   А тут еще напасть - со всех амвонов (в темной, неграмотной России тех лет все распоряжения властей читались в церквях или на площадях) огласили указ императрицы Екатерины I:
   "О высылке жидов из России. Апреля 26 дня в лето от рождества Христова 1727.
   Сего апреля 26 дня Ея Императорское Величество указали: жидов, как мужеска, так и женска полу, которые обретаются на Украине и в других российских городах, тех всех выслать из России за рубеж немедленно и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать, и того предостерегать во всех местах накрепко.
   А при отпуске смотреть накрепко, чтобы они из России за рубеж червонных золотых и никаких серебреных монет отнюдь не вывезли. А буде у них червонные или какие иные российские монеты явятся, то за оные дать им медными деньгами".
   Впрочем, по прошествии нескольких недель Екатерина ушла в лучший мир, где ни гласа еврейского, ни воздыхания. Новым хозяином земли русской был провозглашен тринадцатилетний Петр II - сын казненного царевича Алексея. Правителем государства при малолетнем императоре оставался, как и во времена недолго царствования Екатерины, светлейший князь Александр Данилович Меньшиков. Вскоре, однако, по наущению князей Долгоруковых Петр отправил фельдмаршала в ссылку и тут же отменил многие указы своего покойного деда и его супруги.
   В Зверовичах отец Никодим с превеликим нетерпением ждал, когда же власти доберуться до его недруга Бороха Лейбова и прочих нехристей - отберут в казну все их состояние, а самих вышлют за рубеж. Но время шло, государыня почила в бозе, а вскоре и малолетний император преставился. На российский престол взошла племянница Петра Великого Анна Иоанновна. С ее воцарением у Бороха Лейбова появился в Питере важный покровитель - Исаак Липман. С ним Борох не один год приятельствовал по совместным торговым делам. Липман служил у всесильного фаворита императрицы Бирона, и тот выхлопотал для Исаака высокий чин обер-гоф-фактора, то бишь главнорго придворного интенданта.
   Теперь Борох все чаще наезжал в Санкт-Петербург. Узнав, что Александр Возницын вышел в отставку, он сговорился с ним снова встретиться в своем доме в Зверовичах.

Донос

   И все же зверовичский поп своего часа дождался.
   Давнишний недруг Бороха Лейбова местный торговец Игнат Шило пересказал ему за чаркой водки то, что намедни услышал от своей знакомой, ключницы барыни Помаскиной, чье имение находилось неподалеку от усадьбы Возницыных. Будто не успел отставной капитан-поручик вернуться в родные пенаты, как в поместье нагрянула жена его Алена Никифоровна. И случилась между ними громкая свара. Александр Артемьич прямо сказал, что с постылой жить не будет, ибо браком сочетался не по любви, а по воле дяди Прокопия Богдановича. Так что пусть барыня сидит у себя в Москве и ждет развода. На что Алена Никифоровна стала громко, с криком, выговаривать мужу, что дядя Прокопий Богданович здесь ни при чем, все это козни мужнина дружка Бороха. Ей, мол, известно от верных людей, что сей христопродавец переманивает мужа в свою веру, отчего Александр и крест нательный не носит - она сама это видела, когда он о прошлом годе в горячке метался. А еще икону святых Константина и Елены, бесценный подарок покойной маменьки, из божницы наземь уронил, и хотя сказал, что по нечаяности, но ей-то ведомо: и тут был злой умысел противу веры православной.
   Придя домой, отец Никодим подробнейшим образом записал услышанный от Игната рассказ и, не мешкая, отправил архиерею очередной донос. Из архиерейского подворья бумага перекочевала в епархию, оттуда - в столицу, в Священный Синод.
   Делу "О совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в иудейскую веру откупщиком Борохом Лейбовым" был дан ход. Летом 1737 года Бороха Лейбова и Александра Возницына, одного в Зверовичах, другого - в собственном имении взяли под арест по "слову и делу государеву" и под крепким конвоем доставили в тюрьму при синоидальной канцелярии.

Дознание

   Допросы шли месяц за месяцем, ни шатко, ни валко. Синодкие чиновники тянули время - похоже, в надежде сорвать с родичей арестантов немалую мзду в обмен на обещание потихоньку замять дело. Кто знает, может быть, к этому все и пришло бы, но на беду приехал весной в Синод настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Варсонофий. Прознав, по какому делу содержатся за решеткой Александр Возницын и Борох Лейбов, архимандрит сообщил об арестантах старому своему приятелю - главному палачу России, начальнику Тайной канцелярии генералу Андрею Ушакову.
   Ушаков не замедлил подать рапорт императрице. Прочитав его, Анна Иоанновна повелела: вероотступника и его совратителя заковать в кандалы и перевести в Тайную канцелярию. Генералу графу Андрею Ивановичу надлежит самому учинить им допрос. Ежели будут молчать или вздумают от правды увиливать, то допрос вести с пристрастием: вздернуть на дыбу и бить кнутом, пока не признаются. И о том деле докладывать постоянно. Еще государыня рассудила: поелику дело касается отступничества от веры православной, на допросах вместе с графом быть лицу духовного звания - архимандриту Варсонофию, члену Святейшего Синода.
   Первыми допросили свидетелей - жену Алену Никифоровну, тетушку Анну Евстафьевну и дворового человека Возницыных Афоньку, многолетнего слугу барина.
   Жена подтвердила все, что писано было в доносе: и нательный крест не носит, и молится, как евреи - лицом к стене, и святую икону на пол швырнул, и с Борохом постоянно якшался.
   Афонька сказал: ежели и был за барином какой грех, то все оттого, что случается в нем помрачение ума, потому и от воинской службы отставлен.
   Анна Евстафьевна припомнила, что в роду Возницыных бывали поврежденные, то бишь, вышедшие из ума: видать, хворь сия и на племянника перекинулась.
   Взялись за узников.
   В "Деле о совращении..." есть допросные листы. Из них явствует, что первым перед Ушаковым и Варсонофием предстал Борох Лейбов.

Варсонофий: Отвечай, не совращал ли Возницына в иудейство?
Борох: Того не было. В наш закон его никто и не принял бы - у нас строго запрещено в иудейскую веру переманивать. И как господин Возницын мог перейти в нашу веру, не зная всех установлений? А их шестьсот тринадцать.
Ушаков: И где же сии установления напечатаны?
Варсонофий: Я мыслю - не иначе как в Библии.
Борох: И не в Библии вовсе, а в нашей еврейской книге "Махзор". Но кабы и выучил он все установления, все едино - ни в Польше, ни в Литве принять в наш закон никого не могут. То запрещено накрепко!
Ушаков: А где могут?
Борох: Только в Амстердаме.
Ушаков: Почему?
Борох: Так установлено от наших статутов.
   На этом допросный лист заканчивается и далее настает черед Александра Возницына.

Варсонофий: По-еврейски читать умеешь ли?
Возницын: Весьма мало. Только литеры, а не слоги.
Варсонофий: У кого учился литерам? Уж не у жида ли Лейбова?
Возницын: В малолетстве еще, в школе у иноземного купца, немца Франца Гиза.
Ушаков: К чему же в оной школе немецкой еврейским литерам обучали? Какая в том была надобность?
Возницын: Господин Франц Гиз сказывал нам, что древний язык сей знать весьма полезно, поелику на нем спервоначалу была писана Библия.
Ушаков: По-еврейски, стало быть, учился читать - и то не забыл, а морскую науку восемь годов долбил, да еще и в зрелых летах, а в службе ее императорскому величеству оказался несведом. Что так?
Возницын: Болезнь у меня, наподобие беспамятства.
Варсонофий: Про то уже наслышаны. А крест, коли утерял, что ж новый не купил?
Возницын: Не успел.
Варсонофий: Брешешь, бесов сын! С нехристем спознался! Ответствуй, почто тебе так дорог оказался жид этот? Почто не гнушался ясти и пити с ним? В жидовскую веру переметнулся?
Возницын: Я как был веры православной, так в ней и остался. А спастись можно во всякой вере, сие еще у пророка Захарии сказано.

   Александра Возницына подвергли жестоким пыткам и вымучили-таки у него признание. Касательно же Бороха есть любопытный документ с двумя постановлениями.
   В первом господа сенаторы, выслушав начальника Тайной канцелярии, постановили учинить Бороху Лейбову допрос с пристрастием, дабы узнать, не имел ли оный Борох сообщников в богопротивном деле совращения не токмо Возницына, но и иных прочих из благочестивой православной веры в жидовский закон.
   Однако в том же самом документе, ниже постановления Сената, государыня императрица учинить соизволила собственноручную запись. Пробиться к смыслу написанного ею не так-то просто, ибо была она отнюдь не сильна в элоквенции. Суть же царицыного повеления состояла вот в чем. Хотя откупщик Борох Лейбов по силе совершенного им преступления против веры православной и подлежит допросу с пристрастием, делать того не следует. Ибо в противном случае история совращения христианина в иудейство может иметь нежелательное для государственных интересов продолжение.
   По здравому размышлению становится ясно, что удивительную сию резолюцию мог подсказать ее величеству только один человек - герцог Бирон - из опасения, что под пыткой допрашиваемый мог наговорить лишнего. Скрывать же и Бирону, и канцлеру графу Остерману было что: Борох знал об участии обер-гоф-фактора в денежных сделках на многие тысячи рублей, взятых из казны. Ниточки от сих гешефтов порой тянулись к герцогу, порой к канцлеру, а порой и к обоим. Поэтому, наверное, и уговорил Исаак Липман Бирона испросить у императрицы нужную на постановлении Сената резолюцию. Анна Иоанновна, как всегда, не могла отказать своему любимцу. Так Борох Лейбов был избавлен от пыток в застенках Тайной канцелярии.
   Впрочем, на том милосердие государыни и иссякло: несмотря на рекомендацию Юстиц-коллегии доследовать дело, ибо вина Возницына и Бороха Лейбова подтверждена была лишь признанием Александра под пыткой - тайным своим повелением она указала приговорить обоих к смертной казни "чрез прилюдное сожжение на костре".

Приговор и казнь

   Приговор в первозданном виде выглядел так:
   "... По силе государственных прав обоих казнить смертью и сжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники от христианского закона отступать не могли и таковые прелестники (искусители), как оный жид Борох, из христианского закона прельщать и в свои законы превращать не дерзали".
   Описание самой казни не сохранилось. Есть лишь одна картинка: посреди площади плотники соорудили два сруба и в центре каждого вкопали по столбу. Остальное читатель волен представить себе сам. Впрочем, всплывают и такие детали, каких нарочно не придумаешь.
   Феликс Кандель, описывая "дело Возницына" в первой книге своих великолепных "Очерков времен и событий", рассказывает:
   "В девятнадцатом веке в одном из городков Могилевской губернии жила старуха-еврейка, которая рассказывала, что ее дед, Борох по прозвищу "не торопись", был сожжен вместе с одним офицером, который при его содействии перешел в еврейство. По семейному преданию, это прозвище объясняется тем, что на пути к месту казни офицер старался приободрить Бороха и говорил ему то и дело: "Борох, не торопись! Борох, не торопись!" То есть, "Не волнуйся, Борох, крепись!""
   Так в зловещих отсветах двух костров завершилась одна из самых позорных страниц в истории России и русской православной церкви.

Послесловие через два с половиной века

   Я уже рассказывал как-то о своей многолетней дружбе с питерским библиофилом Матвеем Ефремовичем Баланевским - человеком, которому я обязан осознанным интересом к истории российского еврейства.
   В одной из многочисленных наших бесед он произнес два имени - Александр Возницын и Борох Лейбов - и спросил, говорят ли они мне что-нибудь. Мой отрицательный ответ он воспринял, как всегда, с глубоким вздохом сожаления, что должно было, видимо, означать: "Г-споди, как много еще на свете темных людей!" Затем достал со стеллажа том старой Еврейской энциклопедии, полистал и молча ткнул пальцем в нужное место.
   Потом Матвей Ефремович убрал книгу и сказал:
   - Был у меня на сей счет любопытный роман ленинградского писателя Леонтия Раковского, изданный где-то в середине тридцатых годов. Назывался "ИзУмленный капитан".
   - ИзумлЕнный, - машинально поправил я.
   - Нет, именно изУмленный - так в старину называли людей, выживших из ума.
   - Так этот капитан был сумасшедший?
   Матвей Ефремович пожал плечами.
   - Жаль, что книга пропала, - сказал он. - Ее теперь ни у одного букиниста не найдешь.
   - А в библиотеках?
   - Нет, этим я уже не раз интересовался, пока не узнал, что книгу просто изъяли. Так что лучше всего обратиться к автору, если, конечно, он еще жив. Попытайся, потом расскажешь.
   Матвей Ефремович явно хитрил: он знал, что Раковский жив, по-прежнему пишет и издается. Хитрил, я полагаю, с единственной целью: подвигнуть меня на некоторые самостоятельные изыскания.
   Раковского я нашел по справочнику "Ленинградские писатели". Позвонил, представился. Узнав, о чем идет речь, Леонтий Иосифович очень заинтересовался и назначил мне встречу. А когда увиделись, сказал:
   - Вот уж не думал, что есть еще читатели, которые помнят эту мою книгу. Она выходила дважды, в 36-м и 38-м, а после войны ее загнали в спецхран. Там она и пребывает с тех пор в почетном соседстве с книгами Бабеля, Пильняка и прочих "шпионов и диверсантов".
   Я пересказал свою беседу с Раковским Матвею Ефремовичу. Он спросил:
   - А ты не предлагал ему переиздать "ИзУмленного капитана"? Времена теперь как будто изменились, вот недавно ХХ съезд прошел...
   - О чем-то таком речь шла, - ответил я. - Но Леонтий Иосифович сказал, что и по нынешним временам...
   - ...эта книга все равно считается несвоевременной и даже идеологически вредной, - закончил за меня мой собеседник.
   - Примерно так и сказал, - подтвердил я. - Да вы-то как догадались?
   Матвей Ефремович усмехнулся:
   - Чтобы знать, какая погода на дворе, не надо быть цадиком.

* * * *

Почти через сорок лет после этого нашего разговора я нашел книгу. Здесь, в Израиле, в Иерусалиме - в библиотеке Еврейского университета.
И написал то, что вы здесь прочитали.

(Опубликовано в недельном приложении "Пятница" к газете "Новости недели" 7 марта 1996)