Архив

Мякишев умер, добился-таки своего.
Нам никогда не узнать, что прибрало его:
Небо ли, пекло. А может, мечом серафима
Надвое рассечена его дура-душа.
Стоит ли так горячо обсуждать, кореша,
То, что за мнимостью фактов неустановимо?
В зелень бутыли, как в горн пионерский, трубя,
Вряд ли он спился – он со свету сжил сам себя,
Сам прописал себе в рифму сценарий распада –
Слишком подонок, чтоб стать гениальным творцом,
Слишком поэт, чтобы стать навсегда подлецом.
Дева его не помянет в тоске. И не надо.
Гаер, апаш, опаленный стихийным огнем,
Сколько всего оказалось намешано в нем –
Силы, таланта, замашек барачного быдла;
Сколько личин прикипело к нему одному.
И «Имяреку, тебе...» не напишут ему
Вслед собутыльники – что, безусловно, обидно.
Злое дитя девяностых, он жил как хотел
В диком замесе глаголов и девичьих тел –
Князь кабаков, истязатель, распутник вчерашний.
Но, что особенно ценно в текущие дни,
Не доносил, не кричал прокурору «распни!»,
Не продавался за место у царской параши.
Мякишев умер. Во тьму его с хохотом сдул
Ветер помойных времён – шестиглазый колдун,
Запах остался – то благоуханный, то рвотный.
Некому ныне скрипеть, рифмовать, бередить.
Девы теперь безбоязненно могут входить
В самые стремные питерские подворотни.