Я веду аскетичный образ жизни монаха.
Бытие плесневеет, аки скомканная рубаха
отлетевшая в угол - чая повременить со стиркой.
Не гляди же, подруга, во сны мои, не зыркай
столь пристрастно и жарко - аж морозец скользит по коже! -
да не корчи постную рожу. Было время, мы тоже
предавались сугубо со скуки ли, из состраданья
если и не прелюбо, всё одно - пресловодеянью.
Разговор расплывался полууставной вязью,
ты играла соблазном, как бусинами - не к месту смеясь, и
осеняя себя размашисто троеперстьем,
но подол той рубахи полз вверх, заголяя перси,
груди, титьки, вымя, сосцы, маркоташки, дойки
севрского бисквита в аккурат под чашечки-двойки
невесомых бюстгальтеров, кои ты не носила вовсе.
Во глазах твоих бешеных густо дымилась осень.
Как уже поминали, рубаха падала на пол подбитой птицей.
Свет вечерний тихо стекал по плечам наподобие багряницы,
а сама, являя недюжиннейшее усердье,
амазонкой скакала к закату на штекенпферде.
Ни победы, ни жала не сыщешь. От той погони
никли конские головы, трескались напополам иконы,
троны шатались, царствия проваливались в нети.
Даже сны, и те - пахли кислыми щами да смертью.
Я ж пахал, бороздил твоё курчавое лоно
как Егорий - "за службу и храбрость" - копьём дракона.
Пот катился с холодным стуком, что новый шекель,
хоть делов-то: мусолить, мозолить горячий секель,
влажнокрылую бабочку, что на шестке сверчковом
бьётся не на живот, вьётся семо, овамо, словом -
распластавшись палым листом, замирает в последнем ахе,
перед тем, как рассыпаться горсткой летучей праха.
Нам с тобой ли вести счёт удач, викторий, побоищ?
Помнишь, вирши перетолмачив, писал попович,
перестань противляться силе любви, голуба -
солгала б не поморщась, да выдали, дрогнув, губы.
Так смотрись в зеркала этой осени, коли её не сбросить
с плеч, как рыжую шубу - разве что только проседь
по вискам подкрасив пламенем листопада,
обернешься и молвишь: "Чего тебе, падло, надо !"
Не прощай, золотая - рыбка ли, песня, грёза,
Дни листая, латая прорехи в годах тверёзо,
вон, дивись - от руки расцвеченная картинка:
горизонт с колоколенкой вытравлен новой синькой,
словно сердце со стрелкой Амура повыше локтя.
Фотка духа и плоти с автографом на обороте.
Вот он, остров - острог, где все, кого мы любили.
Вот и всё. Стало быть, и приехали. Приплыли.
Ах, осьмнадцатый век! Штык да кнут, императрикс Анюта,
арапчата в чугунных буклях, растреллиевы волюты,
блеск и рубище слов, силлаботоника страсти,
что едина во все времена, при любой погоде и власти,
и навряд отличишь сквозь столетий тёмные дыры -
то ли, лядвий бледней, княжна слёзно молится по псалтири,
то ли инокиня, к зиме от жара в чреслах румяна,
бдит всю ночь при свече над романом Поля Тальмана.
|
Новости
Чаты
88:88 
