Архив

У одной моей подружки была такая привычка – она,
Проезжая мимо домов, где жили Регина, там, или Женя,
Махала им, будто эти Регина и Женя глядят на нее из окна –
И такой у нее получался жест, такое заразительное движенье,
Что доныне я, оказавшись в тех краях, смиряю прыть
Или, напротив, преодолеваю извечную питерскую усталость
И машу домам, хотя Женя перестала там жить,
Регина вообще перестала быть
И дома нелюдимо глядят в меня. Но привычка осталась.

А другая моя подружка собирала пакетики с сахарным песком
Для какой-то там Сони Шмидт – и пакетики шныряли за ней по дому,
Как ручные, мерцая надписями на заморском, приморском, морском,
Обживая столы и шкафы, подмигивая с полок часто и беспардонно.
И сегодня душа моя вздрагивает, ноет и тонко болит,
Когда я натыкаюсь на них. Но, привычке уже не переча,
Нет-нет, да и притырю в кафешке пакетик сахара – для Сони Шмидт,
Для неведомой Сони Шмидт, которую никогда не встречали никогда не встречу.

А еще была одна подружка; когда она принималась петь,
То лицо ее озарялось улыбкой – невозможно прелестной,
Адресованной, впрочем, не всей нашей задыхающейся от любви толпе,
А единственно возникавшей в тот момент и жившей в ней песне.
Я копировал эту улыбку, я скалился напропалую, как идиот,
Но даже теперь, когда рожа моя грустна, а воспоминания хлипки,
Если вдруг отрешиться, то по краешку губ, глядишь, просквозит, промелькнет
Мимолетная тень той самой, обращенной внутрь себя, улыбки.

Так я брал что мог у близких и дальних, у друзей и жен,
У принцев и нищих, у живых и мертвых, у встречных и поперечных;
И не знаю уже, погружен в чужие привычки, заряжен ими, заражен,
Что есть я опричь них, что останется, если извлечь их?
Страшно думать, что ничего не останется; что, ловкач, прохиндей,
Я всю жизнь собирал урожай с не мною засеянной грядки
И состою из словечек, интонаций и жестов, подсмотренных у людей,
Разве только расставленных в собственном и, быть может, действительно неповторимом порядке.