Агур Ольга

Мне таинства с чужими не творить,
на потолке не сочинять узора,
в кромешном небе не искать зари,
не морщиться от запаха лизола,
на ощупь сигарету не делить,
на вкус не различать свое дыханье,
из простыни не сотворять талит,
из каждого вставанья – расставанье.
Не знаю, кто накладывал печать
на розовое, влажное, живое –
мне было легче в темноте сличать
две жалобы, исчерканные воем,
в чужой воде не пробовать крючок,
вернуть свободу плаванья улову
и, засыпая, опознать плечо –
твое плечо. Но о тебе ни слова.
Что линии – излишество-изгиб,
что лихорадке – лакомство прелюдий?
Уходит ветер, сосчитав шаги,
иди пешком – и к старости прибудешь,
уходит ветер, в мареве горят
обрывки дней, и вязнет воздух долгий.
Чего ж ты хочешь, музыка моя,
от чьей победы отделяешь дольки?
…Над нами город руки простирал,
стелил ступеньки, притворялся сонным,
и вечера сухая пастила
разламывалась надвое балконом.
Отчаливало облако, боясь,
что на него глазеть не перестану.
луна зевала. Ветка в дверь рвалась.
Носок с прищепкой вместе падал в ванну.
И дом, обжитый сорок лет назад –
семь слоников, графин, камейный Пушкин –
песчинкой детства застревал в глазах
и, засыпая, гладил две макушки.
Уходит ветер, куст плывет вослед
по августу, над паркой злой землею,
и сквозь листву дрожит неяркий свет,
и я дрожу, и меньшего не стою,
но к таинству чужому не влекусь:
мы эту землю обживали сами.
Уходит ветер, затихает куст,
исход у лета и хамсин в нисане.
Затянет днем изнанку волшебства,
покинет птицу голос человечий.
о чем еще? Апрель. И я жива.
И ты живешь. А прочее – при встрече.