Зив Михаил

Мы не спорили – наше? не наше ль?
Это умершим родины жаль,
Где черствеет винтовочный кашель,
Вопрошая пестрявую даль.

Этот спор, где не имут ответа,
Словно срама, держа налету
Эту даль наобум перегретой,
Кулаками любя в пустоту.

И, не ладаном солнца намазан
Сиплый камень настойчиво злой. –
Отвернувшимся гордым намазом
И невлюбчивой грозной тфилой.
Тель-Авив – Иерусалим

Дорогостоющей дорогой
Проложен путь сквозь эти горы.
Шоссе оттаптывают ноги
По краю горы-контролеры.

Но эта слежка – для отвода
Тех глаз, что выше и главнее,
С одышкой в небе ищут брода,
Излишком неба цепенея.

Все искартавлено картечью
Жары, соснящейся по склону, –
Разбросаны бронеувечья
Смолой войны вечнозеленой.

И хвойный жар, на высь носимый,
Следит, чтоб сладкое не гасло
В лампаде Иерусалима
В веках нагревшееся масло.
Горная дорога

Шоссе от солнца слепнет, – эдак
Колеса от шоссе отвадим.
Воспринимается как недруг
Даль, растянувшаяся на день.

И в это вади из асфальта
Сыпуче всосано движенье,
Как будто копия из файла
Чужого с криком: Неужель я?

Весь этот путь – Куда и где я?
Когда и кто? – Ну, да. А вы кто?
Где для вердикта Иудея,
Твердея, все таки отвыкла.

И мчит шоссе на гору круто,
Душа летит, в машине лая,
Но для кашрутного маршрута
В ней скачет птичка восковая.
Ночной Псагот

Тихонечко, как, я не знаю, что,
Тропа с горы спускается сторожко,
Цепляя куст, где пыльно пролито
Окна пятно, – специально не прольешь так.

Ночные горы сыплют тихий вздор –
Их больше всех на солнце днем нагрели –
И тыкаются к небу в коридор –
Попить пространств от каменной мигрени.

Ни ветерка. Военный пост. Фонарь
Слезится, словно цитруса кожурка.
Ни ветерка, а дышит снизу гарь.
Стоит солдат у вечности в дежурке.

Бормочет телевизор из кустов.
Тропа опять спускается куда-то.
А кто, скажите, к вечности готов,
Летящей за спиною у солдата?

Или хотя бы – к тьме при фонаре,
К пустым задворкам, спящей детворе,
Или к ночной горе шероховатой?

С солдатской тенью в этом ноябре.

2000г.