Алон(Дубовой) Александр

Везут нас в автобусе на фронт, а за автобусом – грузовик с гробами. Нас сорок восемь, и гробов сорок восемь – это чтобы успеть похоронить нас, похоронить до захода солнца, как обычай требует.
Они ходят гусиным шагом и говорят отрывисто, по-немецки. Их в Израиле называют "еке". Это те, у кого дед – прусский офицер. Они в Нагарии вывесили плакат на немецком языке: "Нагария останется немецкой!"
Солдаты в джипе все пейсатые, у водителя пейсы развеваются, лезут в глаза мне. Я тогда их взял и завязал ему на затылке бантиком.

(Из выступления Эфраима Севелы перед американскими иммигрантами)

Я вам, братцы, про войну расскажу,
Все, как было, ничего не солгу.
Только вспомню – из себя выхожу
И в себя прийти уже не могу.

Вот какая приключилась беда:
В октябре, в давно минувшем году,
Никому не причиняя вреда,
Я по улице спокойно иду.

Но жестокий мне достался удел!
Вдруг нежданно среди белого дня
Наверху какой-то звук загудел
И схватили злые люди меня.

Навалились и ногами – под вздох.
Самый маленький, вошедши во вкус,
"Руссиш швайн, – мне говорит, – хенде хох!"
Я, конечно, отвечаю: "Фар вус?"

И вдруг вижу я: прицелился тот,
Разбежался, словно шел на таран,
Как он пейсами в глаза меня ткнет!
Точно так же, как рогами баран.

Тут глаза мои, конечно, на лбу...
Как очнулся, осмотрелся во мгле,
Вижу: еду я в дубовом гробу
По захваченной арабской земле.

Слышу снова басурманскую речь,
Я привстал и говорю: "Господа,
Лягу я, куда приказано лечь,
Но скажите хоть, везете куда?"

Тут один еврей, ужасно мордаст,
Пригляделся, покачал головой:
Как мне пейсою по челюсти даст!
В гроб обратно я упал, чуть живой...

Я в ушибленном затылке скребу
И деталь припоминаю одну:
Ведь у них же тут солдаты в гробу
Отправляются всегда на войну!

В нем солдату обеспечен уют:
Ночью – крыша и убежище – днем.
Ну, а если ненароком убьют,
Можно сразу же закапывать в нем.

Смерть моя, наверно, не за горой...
"Господа, – кричу, – любою ценой
Я согласен умереть, как герой,
Но позвольте попрощаться с женой!"

Протестую я – не голос – металл!
Вот опять ко мне еврей поспешил:
Шею пейсами мою обмотал
И решительно меня придушил.

Где – не знаю, наяву ли, во сне ль,
Без сознания внутри моего ль,
Только слышу: мне командуют "Шнелль!"
Я, конечно, отвечаю – "Яволь!"

Рвутся бомбы сразу с разных сторон,
И дымится раскаленная даль,
Раздается надо мной: "Хайль Шарон!"
И солдаты отвечают: "Зиг хайль!"

Я роняю на прощанье слезу,
Извиваюсь и руками гребу,
Я в последнюю атаку ползу,
На врага в своем солдатском гробу.

Напоследок вижу море огня,
Слышу рядом ужасающий взрыв.
Мир настал, и откопали меня,
Был помят я, но, как видите, жив.

Горько плача, я пишу в КГБ,
Что рискую, мол, на каждом шагу,
Что здоровье у меня – так себе,
И работать больше здесь не могу.

Душу рву, как на гитаре струну:
Пусть отсюдова меня заберут!
Пусть пошлют меня в другую страну,
Хоть в Анголу, хоть и вовсе в Бейрут!

Повезло – и я вам прямо скажу,
Не зазря я погибал на войне!
Я в Германии сегодня служу,
Я доволен, а начальство – вдвойне.

И, хотя вокруг немецкий язык,
Я старательно его разучу:
Привязался я к нему и привык,
И другого языка не хочу!