Сельц Евгений

Что с того, что утро мудренее?
Музыка чем ближе, тем дряннее,
потому как призрачнее связь.
Что с того, что с нею мы аяксы?
Наша дружба наподобье кляксы
вдоль по отчужденью расплылась.

Славно слыть героем "Илиады"
средь тайги, солончаков, левады!
Славно налепить себе ярлык,
парадокс жуя, как антисептик:
"Шлиманн был не более чем скептик,
оттого и рухнул Гиссарлык".

Что с того, что выглядишь плебейски?
Подмигни Елене по-эгейски,
в смысле, чтоб подумала: "Эге..."
Впрочем, здесь не то, что в Илионе -
все Елены - скромницы в законе -
до седин живут нога к ноге.

Если бы душа моя умолкла,
я бы внял законам Эмпедокла
о грехопадении во тьме.
Перевоплотился бы в крапиву,
чтоб попасть в салат к аперитиву
где-нибудь в голодной Костроме.

Я бы не поехал в Палестины,
я б ходил на свадьбы и крестины,
тешил бы застольями нутро,
в оптимизме никому б не клялся
и о переменах бы справлялся
на вокзале в справочном бюро.

В булочной стоял бы за лавашем,
улыбался б машам, пашам, дашам,
клавдиям петровнам и т.п.
Не искал бы Тель-Авив на карте
и катался б по стране в плацкарте,
чтобы сэкономить на купе.

Но довольно призрачных мечтаний!
Мы уже на чемоданах с Таней,
славною гуманною женой.
Тель-Авив, конечно же, не Троя,
но и мы не эллинского строя,
так что разберёмся, Боже мой.

Разберёмся, выучим наречье,
личико обрящем человечье,
заведём дитя, а там - пиши!
Говорят, уедешь - будет горе.
Таня поправляет - будет море.
Что ж, и то, и это для души.

Утро только тем и мудренее,
что пейзаж становится роднее.
Впрочем, это близится отъезд.
Оттого и резче старый тополь
вдалеке, и дворничихин вопль
явственнее слышится окрест.

Оттого и воздух чист нарзанно.
Оттого и старцев ждать Сусанна,
как сказал поэт, увы, должна.
Вопреки людскому пересуду
собирает в ящики посуду
славная гуманная жена.

Музыки, однако же, не в меру.
Нелегко осилить легковеру
эту хрипло-мутную струю.
Взяв сырую рукопись подмышку,
как бы не расплакаться в манишку,
Вечный и Всезнающий, Твою.

Впрочем, нет. Давай-ка без обмана.
Нюни - жест не моего романа.
Я, скорей, пойду считать столбы.
Проползать кулёмой по манишкам,
поклоняться запасным штанишкам -
это, право, из другой судьбы.

Славно, выпадая из Сибири,
где бодался, как комар в пломбире,
знать, что уезжая в неглиже,
ты навечно у зимы в кармане,
весь в веригах, как пломбир в стакане.
Это ль не предмет для мандраже?

Лимонад закусывая дыней,
я навряд ли умилюсь пустыней.
Разве что когда не лимонад...
Изойду вопросом пилигрима:
"Кем восстать ввиду Ершалаима,
под его влиянием и над?"

Кем восстать? Портье? Торговцем солью?
Музыкантом, ладящим с бемолью?
Или вновь с лукошком по строку?
Кем восстать - проблема мировая,
как, чеку с гранаты обрывая,
большевик сказал меньшевику.

Здесь, по сути, я никем и не был.
Лист бумаги, ручка, старый table,
муторных застолий кутерьма.
Пушкин из угла моей каморки
улыбался, если не в восторге,
то в благополучии ума.

Он и улыбается доселе -
из баула. Ну а мы присели
перед самой дальней из дорог.
Дополняя славную программу,
есть на посошок у нас по грамму,
огурец и плавленый сырок.

Есть ещё сомнений горьких масса,
как пред Михалковым у Пегаса.
Лишь одно, как будто, ясно мне,
что в благословеннейшей стране той
стану максимально близким этой
неблагословеннейшей стране.

Этого достаточно, пожалуй.
Потому что, как его ни жалуй
изнутри, Отечество моё,
высохнув от самопостиженья,
всё одно - получишь в утешенье
вещмешок и нижнее бельё.

В общем, до свиданья, перестройка!
Ты за нами ворота закрой-ка,
чтобы не надуло под подол.
До свиданья, скобы и засовы!
До свиданья, жаворонки, совы -
все, кто населил прощальный стол!

До свиданья, музыка большая!
Самовыраженья нас лишая,
отняла ты больше, чем дала.
Нам же остаётся "Илиада",
долгий путь до Рая или Ада
и весёлый Пушкин из угла.

1991 г.