Cool Folders ® :: Форум ПроСти :: Воспоминания о детстве

Воспоминания, воспоминания…Окутывают серой дымкой, погружают в прожитые годы, вызывают в памяти давно забытые, наполовину стершиеся картинки…Накатывают размытыми волнами,будоражат…Что это ? Разве уже пора подводить итоги ? Хотя никому не дано знать, когда уже пора...

    Вот казавшийся огромным двор нашего дома, деревянная беседка, окрашенная зеленой краской, металлическая дверь черного хода библиотеки, занимающей почти весь первый этаж нашего дома. К этой двери нужно было мчаться во весь дух, чтобы "застукаться», когда играли в прятки. А в беседке положено было сидеть на бортике, опустив ноги на скамейки, и рассказывать разные страшные истории ( "черная рука, черная рука...." – причем произносить это нужно было зловещим голосом так, чтоб и самому стало жутко), а в более позднем возрасте – анекдоты. Вот окно на втором этаже. И если случалось мне, увлекшись нечаянно общим порывом, вместе со стайкой девчонок и мальчишек побежать по направлению к правому углу дома, за которым так манил своей свободой центральный проспект, когда-то Шахтостроителей,а потом переименованного в проспект имени В.И.Ленина, форточка нашего окна немедленно открывалась, и строгий мамин голос напоминал мне, что со двора убегать категорически запрещено. У меня было такое впечатление, что все то время, что я гуляю, мама стоит у окна за занавеской и следит, чтобы я была во дворе. Когда она готовила обед или делала что-то по дому, я не знаю.

. Дом наш был трехэтажным, с удобствами, но отопление было местное, то есть на кухне была обычная плита, которую топили углем, предварительно поджигая тонко наколотые щепки, под которые подсовывали старую газету. Поэтому во дворе и строили нехитрые сооружения для хранения уголя и дров. Эти сараи и ящики были разновысокие, потому что каждый городил, кто во что гаразд...Мы, ребятишки, бегали и прыгали по крышам, когда некому нас было оттуда сгонять. Но сгоняли регулярно. Слететь оттуда и что-нибудь себе поломать было вполне реально. Над нашем сараем росла акация. Когда она цвела, было принято залезть на сарай и есть эти белые соцветия, называемые "кашкой". Помню, что в душе я не разделяла мнение друзей, что это вкусно, но жевала тоже, отдавая дань традиции.

    Первый этаж нашего дома занимала городская библиотека. Для взрослых. Детская библиотека находилась далеко, надо было идти пешком через центр города минут двадцать. Для меня это был почти конец света. Нет, ходить бы туда я, конечно, была не прочь, но разве ж мама пустит? Поэтому брать книги для чтения я начала сразу в библиотеке для взрослых, сначала на мамин абонемент, а потом, класса с четвертого, когда я была уже там своим человеком и меня пускали даже в хранилище – на свой. Читала я много, запоем, да и дома у нас было много книг, мама-филолог тоже любила читать, а книги тогда стоили недорого, вот только купить их было трудно – известное дело, дефицит.

   Почему-то очень четко помню день, когда Юрий Гагарин полетел в космос. Всеобщее ликование царило на улицах и во дворе, люди были веселы и общительны, возбужденно обсуждали это событие, и я, хоть и не очень хорошо поняла, куда именно этот Гагарин полетел , вполне осознала, что произошло что-то хорошее и важное, и радовалась не столько самому событию, сколько удивительному чувству всеобщей к нему причастности.

    Помню наш продовольственный магазин, куда мама посылала меня за хлебом и иногда за сливочным маслом. Там был кондитерский отдел, в витрине которого красивами пирамидами высились всевозможные конфеты, шоколадки, батончики, зефир, пастила и еще много всяких вкусностей, в специальных стеклянных круглых посудинах стояли конфеты подешевле, «горошек» и «морские камушки», «подушечки» и карамельки без оберток. Дорогие шоколадные конфеты красовались в соседней витрине в красивых вазах, их тоже выкладывали каким-то специальным способом, хотя, на мой взгляд, нсли бы они были просто рассыпаны там в беспорядке, они были бы не менее привлекательными. Купить хлеб и уйти домой, не простояв несколько минут , уткнувшись носом эту прекрасную витрину, было просто невозможно.

    Вот я уже в первом классе, и кажусь себе в новом форменном платье и в фартуке с "крылышками" странной и даже какой-то незнакомой девочкой. Ко всему этому непривычному наряду надо было привыкнуть, а пока плечики фартука постоянно сваливались, и приходилось их все время поддергивать.

    Палочки и крючки, старательно выводимые карандашом в тетрадке, потом ручка с металлическим пером, ставящим вдруг большую кляксу в самом неподходящем месте, чернильница-непроливашка, которую надо было носить каждый день в школу и обратно в специально сшитой для этого сумочке…Училась я старательно, прилежно, и жизнь была однообразной и , наверное, скучной, так как первые три класса как-то не особенно отпечатались в моей памяти.

   Во втором классе я впервые столкнулась с антисемитизмом. Правда, тогда мне было невдомек, что это называется таким ученым словом. Сзади меня сидел Сережка, всегда сопливый и даже не пытающийся привести свой нос хоть в какой-то порядок. Он тыкал мне в спину ручку с пером, которое больно кололось через платье, и шипел: "Жидовка". Я не особо понимала, что это означает, но по тону чувствовала, что это отнюдь не комплимент. Ему удалась осознать мою национальную принадлежность гораздо раньше меня самой не без помощи его мамаши, которая работала поварихой в том же садике, что и моя мама воспитательницей.

   Помню, как в здании неподалеку от нашего дома открылась музыкальная школа . Это было небольшое трехэтажное здание, но казалось оно мне каким-то волшебным домиком: из всех его окон лились совершенно разные звуки и мелодии, сливаясь в какую-то невообразимую какафонию, а я, стоя внизу, пыталась представить ученика и учителя в классе за каждым таким окном и инструмент, на котором этот счастливчик играет.
.
       В какой-то момент я поняла, что очень хочу научиться играть на пианино. Я стала просить родителей, чтобы мне купили инструмент и отвели меня в эту прекрасную музыкальную школу. Я очень хотела идти туда, помахивая специальной папочкой с нотами, точно так, как это делали мои подружки-одноклассницы, которым посчастливилось туда поступить.

   Материальное положение моих родителей было не настолько благополучным, чтобы запросто выдержать такую покупку, но все таки однажды в углу нашего зала появился блестящий, покрытый черным лаком инструмент, а возле него такой же черный замечательный стульчик, который мог вращаться вокруг своей оси и при этом становился ниже или выше. Счастью моему не было предела! Поступать в музыкальную школу предстояло мне только через несколько месяцев, но ждать так долго не было никаких сил, поэтому, вернувшись из школы раньше, чем мама вернется с работы, я подходила к пианино, поднимала тяжелую блестящую крышку и, осторожно нажимая на клавиши, прислушивалась к звукам, доносившимся из утробы инструмента. Мне даже удавалось одним пальцем сыграть что-то внятное на слух, и я думала, что когда я наконец буду учиться музыке, то наверняка буду играть очень здорово, а мои пальцы будут бегать по клавишам так же ловко, как пальцы учительницы по пению из нашей школы.

   Я не помню, как я поступала в музыкальную школу. Вообще очень мало помнится из того периода. Лишь одна обидная картинка всплывает перед глазами… Класс музыкальной школы, в углу небольшой комнаты стоит пианино, довольно обшарпанное, рядом учительский стол, тоже далеко не новый. Восемь утра. Поскольку в основной школе я учусь во вторую смену, в музыкальную я иду рано утром. На столе развернут на странице с сегодняшней датой мой дневник.В нем записано , что мне нужно было приготовить к сегодняшнему уроку. Несколько этюдов и пьес. Тех самых, что и к прошлому уроку, и к позапрошлому тоже.

      Я, старательно таращась в открытые передо мной ноты, исполняю домашнее задание. Получается не очень внятно, и краем глаза я кошусь на учителя, пытаясь выяснить, как он реагирует на мои упражнения. Он никак не реагирует, причем по причине довольно прозаической : он задремал, положив голову на руки. Пока я играю, он мирно посапывает, не обращая на меня ни малейшего внимания. Но вот коротенькая пьеска заканчивается, воцаряется тишина, и становится слышно, как в соседнем классе справа тоненько пиликает скрипка, а в классе слева кто-то старательно играет арпеджио на аккордеоне. Видимо, сквозь чуткий сон – все-таки на работе! – преподаватель чувствует странную тишину и подспудно понимая, что раз идет урок, то тишины быть не должно, вскидывается ото сна и торопливо произносит :
«Играй,играй!»
    "Я закончила!"- сообщаю ему обиженным тоном, понимая, что ему вообще безразлично, чем я занимаюсь, лишь бы в коридоре слышали, что идет урок.
    "Так играй еще раз!"
Я еще и еще раз играю уже ненавистную мне пьесу, потом он просыпается, смотрит на часы, ставит мне в дневник тройку и задает к следующему уроку те же самые совершенно немелодичные этюды или пьесы, с чувством выполненного долга отдает мне дневник, заполненный его неразборчивым почерком, и я, униженная и несчастная, плетусь домой.

       Когда я жаловалась маме на то, что учитель ничему меня не учит и вообще спит на уроках, мама вздыхала и говорила мне, что надо потерпеть, лучше стараться, больше заниматься и тому подобное. Однажды я слышала, как она, рассказывая папе, сказала, что, возможно, действительно спит мой учитель на уроках, ведь парень молодой, наверное , бегает по ночам на свидания. Мне было десять лет, и для меня человек двадцати с небольшим лет не казался молодым. К тому же мне, всегда преуспевавшей в основной школе без особых трудов, были противны тройки по музыке. Когда я окончательно поняла, что играть я не научусь независимо от моих стараний и времени, посвященному занятиям музыкой, я , собрав все свое мужество, заявила родителям, что в музыкальную школу я больше не пойду. Мама пробовала взывать к моей совести, рассказывая, как тяжело им с папой было пойти на такие затраты, купить инструмент, который стоил многих маминых месячных зарплат, больше года платить каждый месяц плату за мои занятия в музыкальной школе, но я плакала и вернуться наотрез отказалась.

   Уход из музыкальной школы, впрочем, никак не помешал мне любить музыку и игру на пианино, и хоть уровень моего образования застыл почти около нуля и сыграть что-то сложное по нотам я не умела, но довольно быстро научилась подбирать на слух любимые мелодии и часто, когда была одна дома, играла для себя.

    Мое официальное расставание с музыкой произошло, когда в основной школе я училась в четвертом классе. Тогда же произошло несколько ярких событий в моей жизни, которые до сих пор не стерлись из моей памяти.
.
       Во- первых, наш класс взяла молоденькая симпатичная учительница Лидия Алексеевна. Ну, конечно, это потом я поняла, что она была молоденькой и наверняка мы были ее первым педагогическим опытом в ее биографии, тогда же мне все люди старше восемнадцати казались довольно пожилыми. Мы сразу же почувствовали свежий ветер перемен, повеявший в нашем классе. Наверное, уроки ее были интересны, но я не помню самих уроков по предметам, хотя училась с удовольствием. Она учила нас гораздо более важному, чем правописание или природоведение. Она учила нас уважать друг друга, дружить, мальчишек учила чувствовать себя мужчинами , а девочек – женщинами. Причем делала это так ненавязчиво, красиво…

    Например, в нашем классе законом стало, что мальчики после занятий должны подать девочкам пальто, причем подержать, пока она проденет руки в рукава, а девочка должна была вежливо поблагодарить его. Вешалка с верхней одеждой была тут же, в углу класса. Я до сих пор помню, как она произносила после последнего урока:
- Вы свободны, до свидания!,
•
И мальчишки вихрем неслись к вешалке, чтобы взять пальто сидящей рядом с ним девочки, прилететь назад к своей парте и помочь ей одеться. Это было смешно и трогательно: вот он, весь в нетерпении поскорее отбыть положенный ритуал, мчится к вешалке, по дороге толкаясь и ставя подножки другим пацанам, а потом он же чинно держит в руках пальто, помогая девочке одеться. Наверняка поначалу эта процедура не пришлась нашим мальчишкам по вкусу, но к концу года все это делали без напоминаний и не считали чем-то из ряда вон выходящим. Они были очень галантными, а мы чувствовали себя маленькими женщинами. Я думаю, что эта галантность осталась с ними навсегда.

      Еще мы научились поздравлять друг друга с Днем Советской Армии и Днем Восьмого Марта, дарить друг другу маленькие подарки на эти праздники, и эта традиция жила до окончания школы.. Я до сих пор воспринимаю День Советской армии как праздник всех мужчин, к самой армии отношения не имеющий, как день, когда чествуют их мужественность, точно как и восьмое марта воспринимается мною праздником женственности. Ведь именно эти качества так волшебно притягивают нас друг к другу. Это я почувствовала еще тогда, только объяснить бы не сумела.

       Прошло столько лет, а я очень тепло вспоминаю эту милую женщину, сумевшую положить начало женственности девчонок и мужественности мальчишек.

    А еще в четвертом классе я.....влюбилась.

    Он пришел к нам в середине второй четверти, высокий, голубоглазый блондин. Его привели посередине урока, представили, посадили за парту, а на следующей же перемене он стоял в окружении мальчишек, улыбаясь во весь рот, и весело демострировал двойки в дневнике, полученные в предыдущей школе. Я влюбилась в него в тот же момент, когда увидела этот дневник с двойками! Я, отличница, скромная, послушная девочка, даже в мыслях представить себе не могла, что можно вот так вот запросто попирать общепринятые правила поведения, как-то: чувствовать себя своим в классе, куда попал только полчаса назад и нисколько не стесняться такого неблаговидного факт в биографии, как двойки в дневнике! В моих глазах он предстал смелым героем, потому что мне самой ни то, ни другой было бы никогда в жизни не сделать бы! Я была стеснительной и требовательной к себе, поэтому Вовка показался мне просто каким-то необыкновенным. Вроде свалившегося внезпно прямо с неба марсианина!

    Потом он очень быстро стал душой класса. И не мудрено: контактный, с потрясающим чувством юмора, всегда веселый и беспечный ...Вокруг него всегда толпились ребята. Причем он не был лидером, то есть никогда не командовал мальчишками, не распределял ролей между ними, не делал ничего, чтобы хоть как-то завладеть властью. Они сами признавали его главным исключительно благодаря его обаянию... Как бы там ни было, но я так и жила, пылая страстью к ничего не подозревающему Вовке до....десятого класса. Как выяснилось позднее, классе в восьмом, в него тайком были влюблены почти все девочки нашего класса. Правда, он ровно дышал на всех, ни с кем не встречался, так и ушел в армию, никого не осчастливив...

    Даже сейчас удивляюсь: семь лет жизни, море написанных глупых стихов, и никто другой мне не был нужен, остальных я просто не замечала...В таком-то возрасте! Сегодня я понимаю, что эта любовь скорее сыграла в моей судьбе плохую роль, чем хорошую. Я упустила время влюбиться в кого-то реального, встречаться, целоваться, в моей судьбе не случились такие прекрасные радости шестнадцатилетних девчонок, которые просто обязаны были бы случиться,да еще и комплекс мой от этой невзаимности расцвел пышным цветом....

    Забегая наперед, скажу: я встречалась с ним лет шесть назад. Он по прежнему красив и остроумен...Судьба его сложилась очень нелегко. Он овдовел, и на руках у него остались двое детей. Младшая только успела пойти в первый класс, когда ее мамы не стало. Мы общались как одноклассники года полтора – в основном по телефону, но несколько раз встретились...Старалась советами, подсказаками облегчить ему первые годы абсорбции – я приехала несколькими годами раньше. Из этого общения я сделала очень интересный вывод: несмотря на сильные внешние отличия, по характеру он очень напоминает моего мужа, теперь уже бывшего. Ну, не считая потрясающего чувства юмора, которым обладал Вовка и которым не обладал мой муж. . Просто поразительно....Значит, я еще тогда была запрограммирована на такой выбор? Или это мужа я уже выбрала по образу и подобию? Даже имена у них одинаковые....

    Так шли годы, школьные годы, юность...Большая часть событий ушла в небытие, только некоторые из них выкристаллизировались в памяти и продлжают там жить...

   В пятом классе нашей классной руководительницей стала Алла Ивановна, историчка. Подвижная, всегда вся в заботах и хлопотах, большую часть уроков истории она тоже использовла для классного руководства. Мы решали на них всякие классные проблемы и про историю часто вспоминали, лишь услышав звонок, извещающий о том, что урок закончен. Видимо, предмет Алла Ивановна не любила, и уж внушить к нему любовь нам и подавно не могла. Я всю жизнь воспринимала историю как набор всяких неинтересных рассказов, в которых еще и куча дат, требующих запоминания. Лишь только в зрелом возрасте, приехав в Израиль, поездив по разным историческим местам, послушав любящих свое дело экскурсоводов, я поняла очень простую по своей генальности истину: тут, на этой земле, и сотни лет назад, и даже тысячи, жили какие-то люди. Они рожали и растили детей, сеяли хлеб, любили, воевали за эту землю, считая ее своей. Она строили дома, они учили чему-то своих детей, и возможно, кому-то из них тоже не повезло понять суть такого предмета, как история, когда они изучали его в детские годы. Все это и есть история. И она просто не может быть неинтересной. Но чтобы понять это, мне нужно было прожить полжизни и переехать в другую страну.

Зато Алла Ивановна умела сплотить нас вокруг какой-то идеи, что-то организовать... Мы ходили с концертами на подшефное предприятие, которое называлось дурацки длиннющим словом "Укрчерметпромводоснабжение". Они иногда выделяли нам какие-то деньги – на покупку штор в класс или на ремонт, а мы по праздникам давали им концерты. Помню себя, читающую Юлию Друнину: "... где-то в яблочном захолустье мама, мамка твоя живет...У меня есть друзья, любимый, у нее ты была одна...Пахнет в хате квашней и дымом..." Женщины, работницы этого предприятия с невыговариваемым названием, вытирали украдкой слезы...Читала я неплохо, да и сама проникалась текстом всерьез, представляя себе эту мать, которая еще не знает, что ее дочь с войны никогда не вернется.

Самое выдающееся мероприятие, проведенное Аллой Ивановной – поездка нашего класса в город-герой Краснодон. Ну, класса – это неверно, потому что многих родители не отпустили, и в итоге поехала только половина класса...Но я оказалась в числе счастливчиков. И действительно, поезка была просто замечательной. Мы уезжали кучкой одноклассников, а через три дня вернулись коллективом, спаянным, сдружившимся... В поезде мы все время шутили и смеялись, скулы болели. В Краснодоне жили человек по сорок в комнате, потому что принимали нас в школе, из классов которой были вынесены все парты и поставлены ряды раскладушек – так, что оставались только небольшие проходы между ними. Какое там спать! Спать нам не хотелось, а хотелось дурачится, болтать, шутить, смеяться, что мы и делали двадцать четыре часа в сутки...Тем более такая обстановка просто обязывала валять дурака!

      Еще запомнились наши сборы металлолома, которые были пару раз в году обязательным номером нашей школьной программы. Классы соревновались, какой из них сдаст больше металлолома. Победителям вручались какие-то там грамоты, но нам они были не нужны, потому что мы обожали сам процесс. Сначала мы собирались в школе утром (а учились мы во вторую смену). Приходили на это мероприятие в кедах, потрепанных старых одежках, и эта небрежность в одежде уже содавала этакую атмосферу вольницы...Потом мы отправлялись всей толпой к Наташке, у родителей которой была собственная тележка на двух колесах, куда все это собираемое барахло и должно было складываться. Потом надо было ходить по улицам и спрашивать у людей, нет ли у них чего-нибудь металлического, которое им в доме уже не нужно...Ну, спрашивать полагалось, естественно, горланя во всю ивановскую: "Бабуля, металлолома нет????" "Тетенька, может, что-то завалялось?" Телегу возили мальчишки, таща ее вдвоем, она грохотала и пустая, подскакивая на кочках – а далеко не все улицы в частном секторе были заасфальтированы, и полная, в которой катались дырявые ведра и всякие железки, которые нам удалось добыть. Было очень весело, и, главное, шумно, местные жители удивленно выглядывали из калиток, а каждая собака считала делом чести основательно облаять это орущее и грохочущее человеческое стадо, неизвестно откуда появившееся на этих всегда тихих улицах.

       Когда тележка становилась полной, ее везли на школьный двор, где надо было найти пионервожатую и представить перед ней привезенную добычу. По известной ей одной методике она определяла на глаз, сколько килограмм металла в этой тележке, записывала в бумажку, мы вываливали привезенное в общую кучу, которая еще очень долго ржавела на школьном дворе, и шли делать следующую ходку. Понятно, что все эти болтания по улицам под собственные улюлкания, шутки-прибаутки и анекдоты будоражили наши молодые сердца, создавая ощущение какого-то удивительного единства...Расходиться не хотелось. А самая большая радость была в том, что сбор металлолома был уважительной причиной для неучения уроков. Причем официальной. Любая попытка учителя спросить про домашнее задание пресекалась на корню громким хором возмущенных голосов: "Так мы же сегодня металлолом собирали!! "

   Русский язык и литературу преподавал Иван Калинович. Он был очень своеобразным и как человек, и как учитель, а уж антисемит был – даже и маскироваться не старался. Входя в класс, он тут же начинал обмахивать себя руками и кричать: "Немедленно откройте форточку, тут же можно задохнуться!" Потом он отмечал отсутствующих, и приступал к проверке того, как усвоено нами домашнее задание.
   "А ну ка, Савенко, расскажи нам, что написано в тридцать девятом параграфе на шестьдесят восьмой странице?" Причем спрашивалось это на полном серьезе и отвечать надо было без дураков...
   В параллельном класе учился Сашка Фиш, обычный мальчишка, которому, очевидно, плохо давался русский язык. И мы бы о нем наверняка ничего не знали, кроме того, что его зовут Сашка, но благодаря Ивану Калиновичу мы знали о каждой ошибке, которую он сделал на доске или в сочинении, а он, рассказав нам об очередной его оплошности, горестно вздыхал: "Что ж вы хотите, еврейский ребенок!" При том, что с Сашкой я почти не была знакома, а сама училась безукоризненно, мне всегда в такие моменты хотелось втиснуться в парту.

    В пятом классе к нам в школу пришел новый физрук Алексей Иванович. До этого нашим учителем был пожилой мужчина, с которым мы практически ничем, кроме волейбола-баскетбола и легкой атлетики - а была для меня наказанием господним, не занимались. Бегать я не любила и не умела, у меня тут же начинало колоть в боку...Прыгать в высоту вообще было для меня высшим пилотажем, а снаряд под названием " граната" был мне вообще противопоказан – он почему всегда летел совершенно не туда, куда я его бросала. Баскетбол мне нравился больше, поэтому я с нетерпением ждала зимы, чтобы занятия перекочевали в спортзал. Правда, всилу своей неагрессивности я играла не очень хорошо, не хватало напора...

    Новый физрук объявил об открытии секции гимнастики. Нужно было записаться и походить туда месяц всем желающим, а через месяц там останутся только те, кто сумеет свободно сделать мостик и сесть на шпагат. Я с удовольствием начала посещать секцию, мостик и шпагат я сделала раньше всех, но....в секцию меня справедливо не приняли. Через месяц девчонки многое умели, а особо способные делали даже сальто...Мне же все, что связано было с нагрузкой на руки, давалось тяжко. Руки были слабыми и не хотели держать мой вес. Алексей Иванович виновато объяснил мне, почему мне пока не место в секции, сказал, чтобы я накачала руки, и он меня с радостью возьмет.

    Но уже то, что уроки физкультуры стали интересными, было замечательно. Были брусья и бревно, канат и кольца, красивые упражнения и чувство владения своим телом, и даже ощущение некой грации...Было так классно тянуть носочек, взлетать, оттолкнувшись от трамплина, грациозно танцевать с лентой, промчаться вихрем в десяти кувырках и с чуть кружащейся хмельной головой бежать к следующему снаряду, пока заканчивающий свой десятый кувырок одноклассник не врезался в тебя на полном ходу...Правда, в итоге я все равно была неспортивной девочкой, хоть и поступила позднее в десткую спортивную школу на секцию баскетбола и прозанималась там год. Видимо, это было не мое.

   В шестом –седьмом классе девчонки стали здорово расти, обретая потихоньку свои будущие сооблазнительные округлости, а мальчишки еще оставались пацанами, маленькими, юркими, невзрачными. Но возвратившись в школу после летних каникул после седьмого класса, мы, девчонки, были шокированы. Мальчишек как будто бы подменили! Они вытянулись, резко выросли за лето, и нам уже не удавалось смотреть на них сверху вниз, как в прошлом году. Особенно поразил всех один из них. Он вырос на пару голов и похудел вполовину, поэтому первого сентября его просто ни один человек не узнал!

    Звали его Сашей. Еще в первый класс он пришел пухленьким мальчиком. Сашке ужасно не повезло. Обладая доставшейся ему от исчезнувшего с его горизонта еще в младенческом возрасте папы украинской фамилией Кошеренко, он имел самую настоящую еврейскую бабушку. Бабушка обожала Сашку, няньчила его, сына своей единственной дочки, с пеленок и прервать это увлекательный процесс была не в силах, хотя внук давно уже не нуждался в няньке. Жили они напротив школы, и, когда мы учились в младших классах, мы нередко видели на переменке Сашкину бабушку, сующую ему принесенную из дома горячую котлетку и Сашку, иногда злого и уворачивающегося, а иногда и принимающего эту еду – видимо, съесть все же было гораздо проще, чем отбрыкаться от назойливой любящей бабушки. Понятно, что наши мальчишки, не стесняясь в выражениях, вовсю потешались над бедным парнем – детки в таком возрасте бывают ох какими жестокими! "Саличкин" и "Мясожирокомбинат" были еще не самыми обидными из кличек, которое ему приходилось слышать.

    И вот он появился в классе, выше всех ростом и очень худой – видимо, бедный организм едва поспевал за Сашкиным ростом, распределяя оставшиеся от его полноты килограммы вдоль так резко вытянувшегося тела. Он смущенно улыбался, видя, что мы буквально обалдели от такого чудесного превращения... Понятно, про клички было забыто навсегда. Тем более он был начитанным, развитым парнем, с шестого класса занимался фотографией, здорово рисовал, обладал замечательным чувством юмора. Помню, что в десятом классе он посылал свои карикатуры в какую-то киевскую газету, и их там печатали.

   В том же восьмом классе мы как-то по особому начали осознавать свою принадлежность к мужскому и женскому полу – гормоны делали свое дело. Девчонки стали кокетливыми, ребята – иногда галантными кавалерами, а иногда несносными грубиянами...Новизна отношений будоражила, каждому слову придавалось какое-то особое значение, записочки летали по классу, в воздухе носились неуловимые флюиды, девчонки вели дневники и давали подружкам почитать и делать там свои записи, секреты витали в воздухе, на переменках по всем углам шептались, спеша поделиться, кто кому что сказал и как на кого посмотрел....

    На экранах кинотеатров шла "Анжелика". Сегодня этот фильм даже эротическим не назвали бы, а тогда фильм был запрещен для детей до шестнадцати лет, о чем и сообщалось на всех афишах. Фильм посмотреть хотелось. Вариантов было два: пойти после уроков или сократить два спаренных урока труда и чухнуть в кинотеатр. Понятное дело, второй вариант показался интереснее – гулять так гулять! Я была комсоргом класса, и, понимая, что за удовольствием последуют разборки, пыталась отговорить ребят – смыться всем классом с двух уроков было очень серьезным проступком. Но бесшабашность победила, и мы все слиняли на "Анжелику".

    Дело было почти в конце четверти. Наша классная руководительница, спокойная и всегда какая-то грустная англичанка Клавдия Николаевна – а жизнь у нее и вправду была нелегкая, одна воспитывала двоих сыновей, муж ее погиб в шахте во время взрыва метана и был похоронен в братской могиле на городском кладбище – играла с нами в демократию. Еще вначале года было принято, что список учеников, которым снижают отметку по поведению, обсуждается нами на классном собрании. Все мыслимые и немыслимые головомойки за побег на "Анжелику" уже отгремли, мы выслушали длинную череду нотаций и от родителей, и от завуча, и от комсорга школы...И вот вдруг в числе кандидатов на тройку по поведению Клавдия – как сокращенно мы ее называли – называет мою фамилию. Мне до сих пор смешно и пиятно вспоминать, как вдруг весь класс встал на мою защиту. Даже те, которые всегда прятались за спины других на всех собраниях, брали слово и с жаром доказывали, что я ни в чем не виновата, и это несправедливо, и то, что я , не сумев их отговорить, пошла со всеми , было самое правильное решение! Конечно, оценка по поведению для меня что-то значила тогда. Но чувство, что за мной стоят мои друзья, что я им небезразлична, было самым большим моим кайфом на том собрании.

Еще в моей памяти каким-то непостижимым образом сохранился список учеников нашего класса - по алфавиту, четко...И сегодня могу сесть и свободно написать: Абрамовский, Батрак, Боровик, Воскобойник, Губенко....Каждый месяц я писала этот список в ведомости на комсомольские взносы, которые сотавляли для комсомольцев, не имеющих дохода, ровно две копейки.За каждые две копейки, отданные на благо родной организации, надо было расписываться в специальном бланке. Потом эти шестьдесят копеек, собранные со всего класса, я уже не помню куда и кому сдавала вместе с тридцатью автографами моих однокашников.Комсомольская юность давно позади, а список втемяшился в мозги навечно.

   Тогда же, в восьмом классе, у нас появилась новая традиция: отмечать все праздники у кого-нибудь дома, чьи родители расщедрятся и разрешат привести к себе домой толпу народу. Помню наш первый гудеж...Нам по 15 лет. Сбросились по три рубля. Девочкам поручили готовить закуску, ребятам – купить выпивку. Уж не помню этих всех расчетов, но деньги были поделены пополам – на закуску и спиртное поровну. Мальчишкам было приказано купить какого-то дорогого вина несолько бутылок. Приготовление мясного салата было в самом разгаре, когда посланцы за спиртным вернулись с покупками. Эти паразиты купили вместо нескольких бутылок хорошего вина обычное "Билэ мицнэ" (белое крепкое), в простонародье "биомицин" – по рубль двадцать две копейки за бутылку. На все выделенные под спиртное деньги. Стало понятно, что трезвых мальчиков на этой гулянке не будет.

   Некоторые из них действительно напились и провели остаток вечера либо спящими где-то в уголке, либо в обнимку с унитазом...Но некоторые все же оказались стойкими (остались стоять на ногах)....Мы сдвинули мебель в зале в один угол и долго танцевали, выключив свет и в совершенно "интёмной" обстановке, ставя все время одну и ту же пластинку: "Я с тоской смотрю на бархан, в глубь песков ушел караван...." Все было ново – и эти танцы, и эти потемки, только свет уличных фонарей проникал сквозь ажурные гардины, и нетрезвые , немного осмелевшие наши мальчишки...Но все же все было относительно пристойно. К утру мы разошлись, не забыв вымыть посуду и расставить все по местам. С этих пор отмечать праздники стало традицией, причем отмечали все, революционные и старый новый год, как само собой разумеющееся...."Биомицин" стал нашим привычным вином, потому что мальчишки ничего не желали знать о качестве, их интересовало лишь количество. Поскольку и качество, и количество одновременно было нам не по карману, они из двух зол выбирали то, что казалось им меньшим.

    После окончания восьмого класса половина соучеников в школу не вернулись. Часть из них, не тянувшая учебу и сидевшая на троечках, предпочли пойти в профтехучилища и учиться профессии, часть поступили в техникумы. Остались человек пятнадцать. Еще столько же ребят добавали нам в класс из соседней восьмилетки. Казалось бы, столь рядовое событие не может предвещать ничего необычного. Но это оказалось совсем не так....!

    Ребята, пришедшие к нам из другой школы, чувствали себя намного взрослее, чем чувствовали себя мы. Ведь они были выпускники в восьмилетке, старше них учеников в их школе не было. Они и вели себя более свободно, и выгядели увереннее, и были, наверное, все-таки взрослее. Кроме того, это были те, кто мечтал о высшем образовании – как правило, развитые, начитанные, умные. Наша школа считалась самой сильной по уровню заний в городе, поэтому сюда шли те, кто чувствовал свою способность быть на уровне.

    Первое, что произошло после знакомства – все во всех повлюблялись. Немедленно возникли какие-то симпатии, то и дело создавались и разбивались парочки, появились треугольники и даже цепочки безутешных влюбленных... Это была просто какая-то эпидемия! Радость новых знакомств, предвкушание чего-то необкновенного, ожидание приключений, загадочность и флирт просто носились в воздухе. Трудно было не поддаться общему порыву, но....моя влюбленность в Вовку все еще не желала предоставить мне свободу. Он проучился с нами одну четверть, нахватал двоек и ушел доучиваться в профтехучилище, не потянув программу девятого класса. Я была в ужасе: как же теперь жить? Не видеть его каждый день, не слышать его голос и смех? Но делать было нечего – надо было привыкать к новым реалиям... Мне пришлось научиться довольствоваться редкими встречами по праздникам – а он продолжал участвовать в наших "попойках" - и случайными встречами на улице.

   У меня впервые появились друзья-мальчишки. Нет, я ни с кем не встречалась, но нас вдруг почему-то потянуло друг к другу. Общаться. Я вдруг оказалась для них психологом, которому они поверяли свои мальчишеские тайны – я знала, кто в кого влюбился, кто кому не ответил взаимностью, какие переживания будоражат народ и вообще...почему-то казалась им , а иногда, чего уж греха таить, и себе, мудрой и рассудительной. Доверенное мне всегда сохранялось мною в строгой тайне, они это знали, и это способствовало откровенным отношениям. Сегодня я иногда грущу о тех временах, когда была так уверена в своих правильных взглядах на жизнь, в три минуты могла рассудить, что черное, а что белое, и почти ни в чем не сомневалась. Сейчас жизнь мне кажется намного более пестрой, и я, давно уже взрослая женщина, порой не могу правильно сориентироваться в ее многоцветьи, а то, что происходит со мной и с другими, совсем не однозначно....

   .Я тоже поверяла свои девичьи тайны одному из друзей, и, помню, добрый Саня, жалея меня за мою такую многолетнюю преданность своей детской любви и сочувствуя мне, создал целый план, каким образом я смогу обратить на себя внимание моего столь далекого от меня любимого. По его замыслу, он должен будет вытащить Вовку в кино под каким-то там предлогам, а наши с Вовкой места должнвы были оказаться рядом.Что должно было быть дальше, я не помню, потому что Санин план был отвергнут на корню. У меня были свои предстваления о девичьей гордости, почерпнутые из многочисленных прочитанных мною книг. С Саниным планом они как-то плохо сочетались.

В девятом классе мне посчастливилось уговорить маму купить мне вместо обычной школьной сумки красивую – в моем понимании – женскую сумку на длинной ручке, которая хоть и была обыкновенным коробком с боковым карманчиком и в нее с трудом помешалась кроме книжек и тетрадок спортивная форма и кеды, и надо было хорошо исхитриться, чтобы закрыть молнию, но она так выгодно отличалась от всех самых красивых школьных сумок! Мама долго не соглашалась, она искренне считала, что все должно было быть по уставу и по форме, и единственный аргумент, против которого она не смогла устоять – два рубля .Именно на столько эта сумка оказалась дешевле школьной. Для нашей семьи два рубля были существенной экономией. Правда, эту сумку мне удавалось носить только по дороге в школу, обратно я, как правило, возвращалась либо с Саней, либо с Сашкой-бывшим Саличкиным, либо с Аликом, а то и с несколькими провожатыми одновременно, и кто-нибудь всегда отбирал ее у меня.

   Жизнь моя была бурной. Мама ворчала, что у нас не дом, а штаб-квартира. И действительно...Телефон был занят постоянно, часто кто-то из мальчишек околачивался у меня дома, да и в окна частенько раздавлася стук: "Давай, выходи на улицу!" Когда родился мой братик, старая квартира стала тесной для нашей семьи, и мои родители обменяли две комнаты в доме с библиотекой на сырую и темную, со всеми окнами, выходящими на северную сторону, квартиру, в которой было три комнаты. Дом был недалеко от прежнего, окна смотрели на цетральную площадь, из них был виден Дворец Культуры, вечерний институт, в котором позднее мне пришлось учиться, а чуть поодаль были здания горкома партии и горисполкома. Седьмого ноября и первого мая выходить на улицу не было необходимости: демонстрацию можно было наблюдать из окон, все знакомые, проходя мимо, приветствовали нас, размахивая руками и шариками...

   Олег родился, когда я училась в седьмом классе.Хоть и смутно, но все же я представляла себе процесс вынашивания ребенка в утробе матери, но, то ли по своей природной невнимательности, то ли потому, что и предположить не могла, что моя мама может находиться в этом самом процессе, все произошло для меня очень неожиданно. Правда, уже потом я как-то слышала от соседки, что моя мама "ходила так аккуратно, что заметно это стало буквально в последние недели". Так что мне, тринадцалетней девочке, можно простить мою неосведомленность, раз уж мама умудрилась скрывать факт своей беременности даже от вездесущих соседей. Маме было тридцать девять лет.

   Стоял ноябрь, мама была в отпуске, мы ходили в школу, все было обыденно и предсказуемо. Папа пропадал на работе допоздна, у него всегда либо компрессорная ломалась, либо в шахте что-то происходило, и срочно надо было туда опускаться, либо котельные становились из-за поломки. Были недели, когда мы не видели его по несколько дней: он приходил, когда мы уже спали и уходил рано утром, когда мы еще не проснулись.

В тот день я пришла со школы и увидела маму в слезах. Я испугалась, но она сказала, что у нее разболелся желудок и , наверное, придется идти в больницу. Она еще долго собирала какие-то вещи, что-то складывала и тихонько плакала, а потом ушла, и мы остались с сестрой Любой вдвоем. Быстро стемнело, но мама не возвращалась. Папы тоже не было, он, как всегда, был на работе.

   Мы с сестрой заигрались, я иногда посматривала на часы, беспокоясь, что мама так долго не возвращается. Зазвонил телефон. Незнакомый женский голос назвал меня по имени и спросил, пришел ли с работы папа. Получив отрицательный ответ, незнакомая женщина помолчала, а потом сказала: "Когда вернется папа, скажи ему, что у вас братик!" Я, ничего не поняв, тупо спросила: "Какой братик?". Женщина рассмеялась и повесила трубку, а я так и осталась стоять, держа в руке свою, пытаясь переварить то, что сейчас прозвучало. С минуту я не могла поверить в то, что я услышала. Я была ошеломлена и не знала, как мне отнестись к этой новости. Но потом, очевидно, здравый смысл таки взял верх, а в таких случаях положено радоваться. Я тут же сообщила своей сестре сногсшибательную новость, и мы начали орать как ненормальные "Братик! Братик!"и носиться по комнатам.

    Когда первый психоз прошел, и мы наконец сели обсудить это необыкновенное событие, в коридоре раздался звук вставляемого в замочную скважину ключа, щелчок замка, и в квартиру вошел еще ничего не подозревающий папа. Мы ринулись в нему сообщить о том, что теперь у нас есть братик. До сих пор помню папу в ту секунду. Он как стоял около двери, так и прислонился к ней спиной, в куртке, которую он не успел даже расстегнуть. Такой улыбки на его лице я не видела ни до того дня, ни после. Он вообще улыбался всегда как-то сдержанно, хотя был отъвленным шутником, балагуром и его острый язык славился среди его сотрудников. Уж если он давал кому-то кличку, она всегда была меткой и прилипала навеки.

    Я не помню, как ему удалось уложить нас, возбужденных до предела, в постель. Я не знаю, что он делал после того, как мы уснули – ходил ли к маме в роддом, звонил ли кому-то...Я помню вечер следующего дня. Папы опять долго не было, и мы были дома одни. Не помню, что мы ели, чем занимались. Помню, как открылась и дверь и в квартиру не вошел, а как-то боком... ввалился папа. На его лице была дурашливая улыбка, он пытался что-то сказать, но язык его заплетался. Хотя, наверное, я не могла разобрать слова совсем по другой причине. Я была в шоке. Мой папа никогда до этого не был пьяным! Я в жизни своей не видела его в таком состоянии!

   Не знаю, что именно побудило меня вести себя, как я себя повела. Очевидно, я решила, что в то время, когда мама, главная в нашем доме, находится с новорожденным братиком в больнице, а папа в стельку пьян и лыка не вяжет, старшинство в доме автоматически переходит ко мне. Как я сейчас понимаю, папа, не привыкший к таким ударным дозам алкоголя в своем организме и только что обмывший с сотрудниками рождение наследника, души не чаял отправить меня побыстрее спать и обнять унитаз, поскольку его желудок был не в состянии удержать то, что в него в этот вечер запихали... Но я очень рассторилась и решила, что теперь, когда мамы нет, папа начал пить, и, стало быть, превратится в пьяницу. И я начала плакать и говорить ему, что ему должно быть стыдно, мол, как мамы дома нет, так можно и водку пить? В общем, я нудила и воспитывала его, пока он на укрылся от моих нравоучений в туалете. А я пошла спать и еще долго лежала, сурово осуждая в своей детской душе столько неблаговидный папин поступок и переживая, чтобы он не стал похож на алкоголика дядьку Кольку из соседнего подъезда.

   Брата назвали Олегом. Он себе рос и рос, но, когда ему было одиннадцать месяцев, случилась беда. В нашей холодной сырой квартире он заболел воспалением легких, их с мамой положили в больницу и месяц кололи ему пенециллин. А ему становилось все хуже и хуже. Он угасал на глазах, уже перестал держать голову, и его срочно увезли в детскую областную больницу, куда он ехал на скорой помощи, дыша кислородом из кислородной подушки. Оказалось, он был аллергичен к пеницилину, а пробу на аллергию в нашей больнице никто не сделал. Потом его еще недели три выхаживали в Донецке. Он вернулся домой, худой, большеглазый. Его спасли, но как следствие болезни у него осталась астма, и в садик его отдавать было невозможно.

    Когда Олег немного подрос и начал топать своими ногами, выгуливать его было моей обязанностью. Мы шли с ним "далеко", я водила его по разным улицам, чтобы ему было интересно. Развлекались мы тем, что я учила его различать марки машин и мотоциклов. Скоро он уже знал все, и его возглас "Москвич четырествадвенадцатый" или "Мотоцикл Урал", звучавший необычно в устах ребенка, которому еще не было трех лет, было для меня обычным делом. Поскольку мы почти кажый день дефилировали по городу вдвоем, я не раз слышала брошенную вслед нам сердобольными бабушками фразу : "Така молода, а вжэ с дытыной!" Альку принимали за моего сына.

   Дома я рассказывала ему сказки. Ложилась на спину на кровать, садила его на живот, держала за руки, рассказывала жуткую смесь известных сказок , типа: " Сидит Василиса Прекрасная, любуется на себя в зеркало, но тут открывается дверь и вкатывается Колобок! Он говорит: "Василиса, сейчас я тебя съем! " – ну, и тому подобную чушь. Олег, слушая эту галиматью из известных ему сюжетов, часто открывал и рот и забывал его закрыть, а я сопровождала свой рассказ всякими движениями – внезапно опрокидывала его, трясла по кочкам или еще не помню что, лишь бы он был занят и ему было интересно. Ребенок требовал продолжения банкета, и приходилось неслабо изощряться, выдумыая все новые идиотские события, которые якобы происходили с героями сказок.

   Еще я учила его буквам. В три года он легко разбирался в них. Однажды ко мне пришли подружки, и Олежка тут как тут явился, чтоб крутиться у нас под ногами. Девчата посадили трехлетнего моего братца верхом на письменный стол и начали его расспрашивать, какие буквы он уже знает. Он взял лежащий на столе англо-русский словарь и начал, тыкая пальцем в каждую букву, называть звуки, которые каждая из них обозначает, повергая моих гостей, у которых в семье не было таких малышей, в полный восторг. Дойдя до последней буквы, он немного задумался, а потом сказал: "А это мягкий знак, я его не знаю!"

   То, что Олег был "несадиковский" ребенок, осложнило и без того нелегкое материальное положение нашей семьи. Дело в том, что папины родители, проживающие в Молдавии, не заработали пенсии, и находились на содержании своих двоих своих сыновей. Мама каждый месяц послылала им сорок рублей. Теперь, когда она не работала и детей стало трое, выделять эти деньги из семейного бюджета размером в двести рублей папиной зарплаты инженера стало невыносимо трудно, но и стариков оставить без помощи было невозможно, и деньги продолжали высылать.

   Все, что можно было продать, уже давно было отнесено в комиссионку. Я знала, конечно, что наше положение очень тяжелое, но только сейчас понимаю, как трудно было маме на эти гроши содержать нашу семью. Тогда же мне было стыдно ходить в школу в маминой старой кофте, которая была неопределено-серого цвета и покроя, одинаково пригодного и для мужчины, и для женщины – воротник и три пуговки под ним, и совсем не добавлявший мне элегантности. К тому же локоть был слегка заштопан... Мне уже хотелось одеваться получше, девчонки в классе вовсю щеголяли нарядами, насколько позволяла возможность нарушать школьную форму одежды, сверкали часиками и даже золотыми колечками. Еще хорошо, что я сама неплохо шила и летом одевалась в собственноручно скроенные и собственноручно сшитые платьях, себестоимость которых обычно была что-то около рубля.

      Правда, иногда и на моей улице был праздник. В девятом классе я получила в подрок на день рождения часы – мужские, с большим циферюлатом, которые были тогда в моде, которые сама же выбрала в магазине подарков, куда меня повел папа. Он получил премию за рацпредложение и ее потратили мне на подарок. В десятом классе я получила транзисторный радиоприемник, и это тоже было маленьким счастьем. Мой закадычный друг Саня был радиолюбитель, постоянно "шарманил", забивая эфир песнями Высоцкого, и часто звонил мне с просьбой послушать, как сегодня его слышно. Я слушала, он менял длину волны и опять звонил. Попутно я узнавала массу деталей о том, как устроены передающие радиоустройства, что будет, если его "запеленгуют" и о том, что Ирка опять на него не смотрела, а смотрела, наоборот, на Алика...

    В старших классах я открыла для себя и новый вид чтива и со временем вообще почти перестала читать художественную литературу. В библиотеке надо было всегда брать книжку научно-популярную, этакая обязаловка для отчетности, очевидно...Мне было лень таскать туда и обратно нечитанную книгу, поэтому я начала сама выбирать себе что-то из этого раздела, таким образом открыв для себя целый пласт литературы. Здесь была и серия "Жизнь замечательных людей", и несколько полока с книгами о странах и континентах, разных географических открытиях и путешествиях, и – самая моя потом любимая – научно-популярная литература на технические темы. Не помню уже, как называлась серия, но я перечитала там все, а "Занимательную электронику" Седова - не один раз.

Наверное, окончанием детства нужно считать выпускной. После этого был вечерний институт и работа – наше материальное положение все еще было тяжелым, и идти на дневной я даже и не могла мечтать; потом замужество, рождение ребенка – все это уже полная забот и хлопот взрослая жизнь. А выпускной у нас был очень необычный...Хотя должен был быть обычным, и ничего не предвещало никаких эксцессов.

   Отгремели выпускные экзамены и их напрягом – тогда как раз ввели новшество, что, кроме четырех оценок, полученных на вступительных экзаменах в вуз, будет учитываться и средний балл из аттестата зрелости, поэтому каждая оценка в этом аттестате была важна. Выпускной должен был согласно плана проходить в два этапа: первый день - в стенах школы, торжественная часть, вручение аттестатов зрелости, выпускной бал и встреча рассвета в лучших традициях всех поколений выпускников. Второй этап должен был начаться под вечер следующего дня, когда все хоть немного отоспятся, и в программе была встреча у Ленки, которая жила в частном секторе в доме с просторным двором, банкет и веселье на полную катушку в составе нашего дружного спетого и благодаря обилию отмеченных в течение последних трех лет праздников спитому "биомицином" коллектива. Родители собиралисьпраздновать в другой квартире на соседней улице.

В классе нас было 30 человек, но 14 мальчиков и 16 девочек. Было решено пригласить из параллельного класса пару ребят, чтобы всем было с кем танцевать. Мой друг Алик пригласил какого-то Юру, с которым они, оказывается, иногда играли в шахматы, но которого я почему-то за два года, которые он проучился в параллельном клссе, ни разу в школе не видела. Юра приглашал меня танцевать, видимо, познакомиться со мной порекомндовал ему Алик. Мы танцевали, разговаривали, делились планами на будущее.

   Стол был наркыт, мы выпили уже не одну рюмку, станцевали много танцев и перешли в огромный сад, в глубине которого стояло несколько старых стульев и древняя кровать с металлическими, окрашенными маслянной краской боковыми спинками. Вместо сетки у нее был настил из досок. Мы облепили эту кровать со всех сторон, как муравьи – разместить тридцать человек здесь было нелегко. Как-то само собой получилось, что некоторые девочки сидели на коленях у ребят – ну раз места всем не хватило, надо ж было как-то решить вопрос? По крайней мере у меня этот факт никаких двусмысленных ощущний не вызывал. Мы сидели, сквозь листья деревьев пробивался лунный свет, мы были молодыми и задорными, анекдоты рассказывались умопомрачительно смешно, выпитое вино немного шибало в голову, все было чудесно и восхитительно.

   И вот вдруг вся эта идиллия была нарушена пришедшими проведать нас родителями. Они в темноте как-то незаметно прошли в сад, увидели нас, сидевших вповалку на этой кровати, что-то там пошептались и объявили, что нам нужно закругляться, завтра рабочий день, всем рано вставать, и в том числе Ленкиным родителям, хозяевам это гостеприимного сада. Правда, родители тоже были достаточно нетрезвые, и поэтому свое решение они решили претворить в жизнь не немедленно, а дать нам еще станцевать пару последних танцев.

   Мы смекнули, что дело пахнет керосином, и рассвет, который мы и в этот день непременно собирались встретить, причем для этого хотели ночью уйти за город, нам встретить не дадут. Хотя мы все были со вчерашнего дня обладателями аттестата зрелости, на родителей это никакого впечатления, самом собой, не производило, факт нашей зрелости они упорно не хотели осознать и отпускать нас до утра – тем более. Все вышли туда, где были накрыты столы. Алик, наш великолепный баянист Алик взял в руки баян и заиграл чудесный вальс. Поддатые родители на пару минут забыли о своей роли и увлеченно закружились парами. Внутри же нашей компании шло какое-то почти невидимое брожение, незримо носился шепоток, полужесты-полувзмахи. Мы все мигом протрезвели и решили не допустить такого незапланированного прекращения праздника.

    В общем, я до сих пор не очень понимаю, как тридцать человек за две-три минуты могут стихийно организоваться, передать друг другу по цепочке команду и незаметными выскользнуть на улицу от десятка родителей, да так, что никто даже и не заметил! Остался только Алик с его баяном, который махнул нам рукой "уходите" и продолжил играть свой чудесный вальс. Калитка была тут же, в двух шагах от танцующих! В общем, через пару минут мы уже свернули за угол дружно бежащей толпой, так, что нас не было видно от ленкиного дома, и мчались во весь дух. Наверное, за нами никто не гнался, но мы очень тихо, толпой в тридцать человек, мчались и мчались, пока не ушли довольно далеко от дома. Возле школы мы отдышались и посовещавшись, решили уйти за город и там дожаться рассвета.

   Мы шли по трассе, по которой лишь изредка проезжали машины, к ставку за городом, что километрах в восьми...Мы шли, сознавая себя единым коллективом, опьяненные собственной дерзостью, были счастливы идти вот так рядом, в никуда, чтобы встречать рассвет своей взрослой жизни. Я была счастлива еще больше: рядом все время был Юра, на мои плечи он заботливо набросил свой пиджак, мы держались за руки, не могли наговориться и чуствовали, что в этот день между нами зажглась какая-то искорка, что теперь мы будем нужны друг другу, хотя еще несколько часов назад были совсем не знакомы.

Встретив рассвет, мы вернулись в город. Большинство ребят пошли по домам получать "на орешки" за дерзкий побег, я и еще несколько девочек вернулись к Ленке, чтобы помыть посуду и навести порядок. Мои родители были не в курсе, мама с Олегом были на море, а папа как-то был не очень в курсе, когда именно я должна вернуться, поскольку он не принимал участия в празднике. Так что мне вроде бы ничто не грозило...Но...

Несколько родителей ждали нас во дворе у Ленки. Было около восьми утра, а убежали мы в одиннадцать вечера...Они бродили по городу, пытаясь разыскать нас, но ведь у нас была одна дорога, а у них – тысяча. На нас стали кричать, обзывать нас бессердечными (и таки надо признать, что о родителях мы особо не думали тогда), в общем, рассказывать нам, что они нас думают...И поделом. Но слова Валеркиной мамы мне почему-то запомнились больше, чем все остальные, которые в тот день мне приходилось выслушать. Наверное,потому, что они меня здорово озадачили. Она кричала, что виноваты девочки, потому что если они захотят, то мальчики пойдут за ними куда угодно и будут делать что угодно... И вообще, мы, бесстыдницы, сидели у мальчиков на коленях! Я очень удивилась. И тому, что сидеть на коленях считается таким ужасным преступлением, и, еще больше, тому, что у нас такая власть над мальчиками...

   Вот так и кончилось мое детство. С Юрой я встречалась почти год, весь первый курс. Правда, учился он на дневном, в другом городе, и мы виделись только по выходным. Мы целомудренно ходили по улицам города, держась за руки, так и не решившись поцеловаться...Но это уже другая история.